Встречи.
Главная страница

Лесосибирск-82. Записки врача стройотряда. Первая страница

-58-

1 августа. Воскресенье.

Был запланирован подъём в 7 часов утра. Дзюба разбудил меня в 7-30: почти все ещё спали. Неожиданно в зал ввалился Хез; интересно, где он ночку проводил? Согнувшись, пошатываясь, он заковылял в нашу сторону, стянул белую рубашку и брякнулся на освобождённое Дзюбой место: “Поспали, котики, и хватит. Пришло время второй смены. Вторая смена”.

Расправив могучую грудь, спит Лещенко рядом с Кутеповым в отдельно расположенной кучке второй бригады. По пояс голый Кикаев в белой панамке и перекинутом через плечо галстуке лежит на животе недалеко от двери. Одеяло ему не нужно - согрет внутренним теплом. Положив голову на ягодицу Кикаева, мирно спит, изрыгая махровый сивушный перегар, комиссар.

В будке дежурных за стеклом вместо Наташи сидела женщина средних лет. День сиял восходящим солнцем. Нежная роса сверкала капельками на траве. Никогда больше я не увижу Наташу. Я вдохнул живительный воздух утра и сел на скамейку, где мы вчера сидели с Наташей.

Долго радоваться тишине не дали; жалобы бойцов одинаковы - понос. Не смотря ни на что, Дзюба и Сосунова начали раздавать встающим бойцам всё ту же жуткую перловую кашу с говядиной, хлеб и сгущёнку.

Чтобы привести в чувство Некрасова, Лещенко схватил его за ноги и поставил на голову. После этой, почти йоговской процедуры комиссар более-менее пришёл в себя. Подняли Кикаева и Борзенкова. Последним смогли оживить Хеза.

Удивительно, но к 9 часам всё убрали, все кто хотел, поели и ожидали на травке перед входом автобус.

Князь должен ехать за билетами, поэтому он распорядился: “На митинге возле Красноярской ГЭС рапорт отдаст Лещенко. Все кто будет без зелёных штанов на линейке - наряд”, - напутствовал командир свой отряд перед посадкой в автобус, куда сели все, кроме него и Хеза.

Несмотря на размеры: длина 1300 метров и высота от дна - 124 метра, ГЭС не подавляет громадностью размеров, но производит впечатление очень небольшое.

Подъехала “Волга”. Вышел пухлый человек лет под 50 в очках и белой кепке - главный инженер. Лещенко передал свои полномочия Некрасову. Построение. Свежие новости: действительно, в дороге за перебежку из вагона в вагон Князь отстранил от должности бригадира третьей бригады Дроздова и поставил на его место бывшего замбригадира Петрова. Приговор окончательный и никакому обжалованию не подлежащий.

Бригадиры командуют бригадам: “Равняйсь! Смирно!” топают в сторону стоящего в линию штаба и начальства ГЭС - к главному инженеру примкнули ещё два человека.

-Товарищ комиссар, бригада номер… в количестве человек… на торжественную линейку построена…. - всё очень тускло и хило, разница лишь в цифрах. Эх, нет на них Князя - короля ритуалов. Кстати, а ведь такие действа настраивают массы. Вдохновляют. Есть в них что-то. Все тоталитарные режимы это понимали. И не тоталитарные тоже.

Собрав все рапорты, Некрасов кисло говорит - ох и тошнит его наверно: “Отряд, равняйсь, смирно! Товарищ начальник, - комиссар запнулся, видимо вспоминая, что за начальник, не вспомнив, продолжил, - отряд ССО МАИ “Шушенское- 82” на торжественную линейку построен. Рапорт сдан”.

-Рапорт принят, - отвечает главный инженер.

Некрасов подходит ко мне и, обдав густым убивающим всё живое и мёртвое смрадом - воспоминание о весёлой ночи, шепчет: “Ну, и духан”.

-Интересно, - думаю я, - Князь хотел, чтобы на линейке заправлял Лещенко. Что случилось?

Товарищ начальник вещает тихим, будничным голосом: “Эх, что-то студенты МАИ несколько разучились устраивать торжественные линейки. Может быть, в этом и наша вина”. Потом был длительный экскурс в историю строительства ГЭС и взаимоотношений электростанции с МАИ. Начальник строительства Бочкин (в МАИ существует отряд его имени, где-то недалеко от нас работает шабашная бригада во главе с Бочкиным - племянником великого дяди) приехал в 1963 году в МАИ и попросил помочь. Маёвцы освоили 35 миллионов рублей. В строительстве Средне-Енисейской ГЭС студенты МАИ уже принимают и будут принимать участие.

Затем была раздача значков - 25 лет Дивногорска и проекта Саяно-Шушенской ГЭС.

Снаружи мощь ГЭС не трогает, внутри всё поражает аккуратностью, чистотой, порядком - просто один из лучших павильонов ВДНХ. Есть даже диаграмма района ГЭС, Дивногорска и окрестностей до Столбов включительно. Последствия проекта не совсем приятны. Ниже ГЭС Енисей не замерзает не на 50 запланированных километров, а на 150, так как вода имеет почти постоянную в течение всего года температуру +6. Огромные испарения. Влажность почти 100%. В Красноярске и окрестностях резко возросло количество лёгочных больных. Погибло много рыбы, затоплены многие квадратные километры леса и сельскохозяйственных угодий.

Дорога в лесу по высокому противоположному Дивному берегу привела отряд к месту отдыха красноярцев на Красноярское море. Стоянка автобусов, несколько торговых палаток, кафе, никакого намёка на оборудование пляжа. Крутой и длинный спуск к воде усыпанный крупными камнями с гранями отточенными как ножи, между которыми обильно рассыпаны зелёные осколки разбитых бутылок.

Хватив пива, закусив булками, большинство бойцов легли на плоской вершине уступом вдающейся в водохранилище. Некрасов, Кикаев, Борзенков и Петров оседлали бревно, гребут и орут:
“Я пью до дна за тех, кто в море,
За тех, кого любит волна”.

Вода не очень тёплая, ветер прохладный и поднимает волны. Я люблю длительные, одиночные заплывы, когда остаёшься один на один с водой, небом, и, самое главное, с самим собой.

Высокие берега поросли решительно рвущимся вниз лесом, неожиданно остановленным неведомой силой метрах в 10 от кромки прибоя. Пространство между деревьями и водой отдано светло-коричневой, острой и колючей щебёнке.

Почти два часа моей жизни я отдал красноярскому морю. Отбросив всё, я лишь дышал, двигался, смотрел, в глубине души, чуть сожалея, что ещё немного и путешествие это закончится.

Некрасов сидел возле берега и приветствовал меня новой отрядной присказкой: “Я убью тебя, мялик”.

Князь полез в воду, тут же вернулся и дал приказ: “По коням”.

Старое знакомое кафе “Романтик”. Опять две смены. Несколько человек просят Князя пойти купить значки в киоске “Союзпечать”. Экскурсию через два дома Князь не разрешает.

-Можно с доком? - находят выход ребята.

-Ладно, - с огромной неохотой разрешает Князь.

Этот обед несравненно хуже вчерашнего - даже такое возможно. Котлеты просто смердят. К нашему взаимному счастью, не смотря на голод, этот аромат просекли многие бойцы, оставив зловонные куски мяса нетронутыми на тарелках.

В окно автобуса видна согнутая в калачик спина и безжизненно свесившаяся голова Хеза. Эх, совсем ослаб бедолага, даже на обед сил не хватило. Мученик, болезненный наш.

Прощай Дивный. Мимо загаженной молевым сплавом речки Мана, мимо холодных вод Енисея. Остановка возле могилы маёвца, погибшего на этом месте в 1969 году. Вот и высотные здания Красного Яра.

На самом солнцепёке Князь рычит: “Пастроиться!”

Невдалеке Железнодорожный вокзал, здесь же жгущее солнце и пыль.

-Равняйсь! Смирно! - ещё озлоблённее и громче рыкает Князь, беснуется от духоты, - Смирно! Я не давал команды вольно. Петрухин - наряд за стойку! Петрухин! Три наряда за стойку. Петрухин! 5 нарядов за стойку, - неожиданно, почему-то именно на тихого, неслышного и невидимого Петрухина набросился как бешеный Князь.

-Самодур, - думаю я.

-Кому это надо? - шепчет Некрасов, чешет затылок. - Особенно на фоне…

Я оборачиваюсь в сторону покинутого автобуса, где существует обессиленное, измученное, поникшее от хозяйственных и прочих забот отряда многострадальное, отравленное алкоголем тело Хеза.

А я молчу и даже воспринимаю происходящее как должное, ведь я занимаюсь только чисто клинической деятельностью. Плетью обуха не перешибёшь. Но я стою и молчу. Эх, повернуть бы вспять время, чтобы я смог исправить эту свою чисто клиническую деятельность. Но я стою и молчу. Навсегда я буду там стоять, слушать негодяя Князя, видеть Петрухина и Хеза. Стоять и молчать. Молчать. Молчать. Молчать. Что я могу сделать? Это не моё дело? Невинного наказывают. И кто наказывает. Совсем одуревший с перепою командир. Князь мстит за тот выкрик: “Как же КТУ?” Вся бесконечность, замкнувшаяся на мгновенье моего молчания не способна ничего изменить. Промолчав миг, я замолк на бесконечность.

-Мне уже говорили бойцы: “Мы тоже так придём”, - шепчет мне Некрасов, - Зачем же нам так борзеть? Совсем мы оборзели.

Я стою и купаюсь в жгучих лучах летнего солнца - удивительно для Сибири. Я стою и вдыхаю смрад большого вокзала. Мне кажется, я даже не возмущён в тот момент, не очень возмущён, почти не возмущён, если и возмущён, то очень-очень глубоко внутри, так чтобы никто, не дай Б-г, ничего не заметил, так что я сам не замечаю. Перед властью я спокойненько стою. Стоял. Я молчу. Но потом, через много-много времени, когда мы все: и заблёванный Хез, и очумевший Князь, и ворчащий комиссар, и растоптанный Петрухин, и безмолвный отряд, и вокзал, и этот сибирский город, и я - окостенеем растаяв, в бесконечности ушедшего - я взорвусь яростью, болью, ненавистью, бурей отчаяния даже не столько к негодяю Оболенскому (на то он и негодяй) сколько к себе промолчавшему. Так почему же я молчал? Страх? Лично мне практически ничего не грозило. Лично мне Князь ничего сделать не мог. Просто я привык молчать, слушая гнусную клевету, ложь, поклёп на поклёпе, если они исходят от того, кто стоит выше. Эта проклятая привычка, способность вынести всякую мерзость, если только идёт она сверху вниз, пропитали всю мою плоть до мозга костей настолько, что в мгновенья очевидной подлости я даже не воспринимаю, не вос-при-ни-маю её за подлость. Отравлены даже чувства. Только потом, один на один с самим собой я взрываюсь, но поздно, поезда все ушли, даже исчез и растаял во тьме огонёк последнего вагона. Но потом вдруг подумаешь: “Ну, и что? Ну, и зачем? Правильно молчал…” Плетью обуха не перешибёшь. Петрухин, ещё чего доброго, тоже станет командиром и в один прекрасный день, разыграет такой же фарс… А если нет? Этого я уже никогда не узнаю. А даже если и разыграет, то при чём здесь Петрухин, когда речь идёт о каждом из нас.

В тот жаркий летний день - удивительно, всё-таки для Сибири - я стою под жгучим солнцем, всё вижу, всё слышу, но ничего не чувствую, молчу, потому что внутри ничего не выросло.

Князю тоже нехорошо. Ну, разве может быть хорошо после такой ночи на такой жаре. Конечно же, у него раскалывается голова, во рту - как переночевал самый вонючий табун в 1000 голов самых грязных свиней, в животе болит, бурчит, ноет, тошнит. Поблевать бы вволю. Всё вместе, чёрт возьми, так подло, погано, и омерзительно. Поэтому он и срывает последствия острого отравления этиловым спиртом на непонравившемся ему Петрухине. Вот и славно. Вот и хорошо. Полегчало даже. Уже не так отвратительно. Разрядился и ладушки. “Вы ещё попляшите у меня, бляди, фланцовки-вонючие. Скоро КТУ утверждать. Я вас всех в бараний рог согну, ублюдки”, - думает Князь.

Отведя душу пятью нарядами Петрухину, Князь чуть остывает и продолжает в своей обычной, спокойно-занудной манере: “У нас два вагона 6 и 10. Бригады 2, 6 и 4, командир, мастер и завхоз едут в 6 вагоне. Остальные в 10. Старший по 10 вагону Лещенко.

В этот момент Хезу стало совсем плохо, и он начал рыгать прямо в автобусе. Процесс сопровождался оглушительным рёвом страдающей бренной оболочки, навсегда расстающейся с рвотными массами. Брюханов понаблюдал всю сцену из окна второго автобуса, вышел и позвал Князя. Князь позвал Кикаева и Борзенкова. Лихие бугры никого не звали, но на глазах всего отряда волоком вытащили смрадное, заблёванное, почти безжизненное тело члена штаб на воздух и поставили на ноги. Цвет лица Хеза достиг белизны свежевыпавшего снега в месте не знающем никакой цивилизации. Проскользнуло мгновение, и непослушные ноги завхоза подогнулись как у ватной куклы или как после полного разрыва спинного мозга. Белая рубашка с короткими рукавами и американские джинсы сплошь покрыты пятнами и задержавшимися на них остатками непереваренной пищи, образуя род географической карты. Голова хозяйственного работника отряда дёрнулась, обвела мутным взглядом застывший в молчании отряд, как будто бы бойцов построили именно для его встречи, и удовлетворённая приветственно покатилась вниз. В момент соприкосновения подбородка с грудиной распахнулась пасть, из которой обильной струёй изрыгнулась очередная порция рвотных масс, отскочившей от груди и живота. Подбородок мёртво уткнулся в новое пятно блевотины на белом фоне, от которого пошли разноцветные разводы во все стороны и направления.

-Тащите его в тень. Какого хуя стали? Тащите скорее, и так уже все видели, - раздражённо рычит Князь на бугров, выставивших на всеобщее обозрение новый аттракцион московского цирка на гастролях в Красноярском крае.

И поволокли обмякший смердящий организм в тень пыльных деревьев.

Я стоял и молчал. Как будто бы видел всё на экране или на сцене. Хотя, может быть, находись я в зрительном зале, во мне проснулись бы нужные чувства, а здесь, в реальной действительности, данной мне в ощущениях, я стоял и молчал.

-Док, помоги, пожалуйста, Александру Ивановичу, - говорит Князь. Я медленно иду с рюкзаком в тень, где Борзенков и Кикаев поместили страдальца на камне.

Мимо проходят люди и с интересом смотрят. “Неужели студент?” - поражена одна из проходящих мимо женщин.

-Не, им нельзя, у них сухой закон, - отвечает ей спутница.

Я неспешно развязываю рюкзак, нахожу нашатырный спирт, вату, мочу её и сую Хезу под нос. Несчастный делает вдох, другой, третий и чуть мычит. Надо бы понажимать на точки скорой помощи, но пачкаться я не хочу - и так придёт в себя. Завхоз действительно начинает возвращаться из мира грёз и неги в земную юдоль скорби. В ознаменование прибытия в наш мир пострадавший отталкивает мою руку с ватой. Лицо цвета снежной бабы заставляет меня достать карбиамин и накапать его в стаканчик. Воды нет. Сначала больной не хочет пить, мурчит, но вдруг опрокидывает залпом. Перепутал. Морщится. Конечно, не водка, много не выпьешь. Зато лицо начинает розоветь. Алеет восток. Кикаев одевает на буйную голову Хеза свою знаменитую панамку. Князь уводит отряд на посадку. Бугры подхватывают пьяненького намного больше зелёного змия под мышки. Ага, он уже чуть оклемался: способен слегка использовать собственные нижние конечности. Влачат его еле переставляющего заплетающиеся ножки через весь зал ожидания на перрон.

возврат к началу.