Встречи.
Главная страница

Верхнеозёрск-83. Записки врача стройторяда. Первая страница

-87-

Всё нижеизложенное не имеет к прекрасной действительности никакого отношения.
Ненормативная лексика используется только в силу крайней необходимости.

-А дождь всё идёт. Мелкий, но непрерывный. Комиссия завтра сможет попасть к нам только на вертолёте, - подумал я, выходя на крыльцо.

-ИТБ должен подписать свою липу у Школьного, - услышал я сзади голос Безматерных.

Я вспомнил Москву и не поверил, что она где-то там существует. Как странно всё. Неожиданно мне показалось, что я - молоденький студент после первого курса, который первый раз поехал в стройотряд. Не было всех этих лет. Не сложились паутины связей, которые и есть время, материализация времени или наши воспоминания о нём. Ибо, что есть прошлое, как не какие-то эпизоды – отдельные ниточки, сплетённой паутины жизни. Потому-то годы прочертили следы на коже, выдрали и обесцветили волосы. «В общем-то, здесь хорошо, - неожиданно мелькнула мысль, - Это - особая, ни на что не похожая жизнь. Вот так же, но уже в Москве я буду вспоминать Верхнеозёрск и вдруг подумаю, что быть этого не может, хотя ведь было. Какой чёрт несёт нас и не даёт остановиться? Всё сносится ветром времени в выгребную яму небытия. Ерунда, какая. Резонёрствовать вредно для здоровья».

Несмотря на дождь, я пошёл на ближайшее к нам Песчаное озеро. Тишина. Безлюдье. Ан нет, Решетников стирает одежду. Мы не сказали друг другу ни слова. Он один из столь многочисленных в этом отряде, с кем у меня чуть не с первого взгляда не установились отношения. В чём дело? Кто виноват? Я или они? Или нет тут виноватых. Просто мы не совместимы: колеблемся в разных частотах, не совпадающих, а то и аннигилирующих одна другую, и потому не способны понять друг друга. Объяснение достойное врача стройотряда физиков. Наше неприятие друг друга взаимно. Я столь многим в этом отряде почти невыносим. Вдруг, у меня испортился характер, подъезжая к станции Онега? Отношения между людьми могут строиться на чём-то невысказанном. Можно не ругаться, но испытывать друг к другу неприязнь. Как и наоборот. Любовь, дружба, симпатия, антипатия – часто необъяснимы. Может, они всегда необъяснимы. Они вырываются из каких-то подземелий мозга и куролесят, иной раз нам же на удивление.

Решетников зарастает щетиной: в этом отряде и это разрешено. «Девушки его любят – черты лица правильны, симметричны, фигура атлетическая, за словом в карман не лезет. Но не думаю, чтобы отношения с ним кончались для них удачно. Хотя, кто знает, похоже, что это лишь моё недружелюбие к нему. У Решетникова необычный вкус: на все его рубашки и брюки нанесён особенный рисунок: круги и разводы в виде паутины. На спине, животе они симметричны, а на коленях и ягодицах нет. Надо же, для него эти рисунки столь значимы, что он тратит своё время на раскраску.

Сначала вода холодила, но потом влекла и убаюкивала. Я плыл и думал: «Что значит любовь Решетникова к таким рисункам? Он сам их наносит, потому что ничего подобного не продаётся. Но какое моё дело? Как будто бы больше мне не о чем думать?». Я отвлёкся от оставшегося где-то сзади бойца, отряда. Конкретность мыслей пропала. В голове и теле заструилось что-то невыразимое словами. Тепло. Дождь перестал. Вместо капель воды налетела тьма комаров и прочего гнуса. Внезапно, вырвав меня из блаженства, налетело ненужное озарение: «Жить хорошо, - тут же продолжившееся бесполезным воспоминанием, - «А хорошо жить ещё лучше», - сказал Маяковский и застрелился». Вновь полил дождь, смывая всё напрасное.

Серый купол над деревьями в нескольких местах прорвался светлыми столбами, расплывшимися в полосы с каждым мигом сближающиеся, сливающиеся, рвущиеся вверх. Посветлело. Дождь опять чуть затих, радуясь потокам несильного сияния, а потом припустил с прежней силой.

-Чем кончится этот отряд? – думал я, беззвучно скользя по поверхности воды, - На Ерохина полагаться нельзя ни в чём, но он – единственный человек из руководящего слоя, который хотя бы на словах показывает мне своё расположение. Только слаб он. Сдаст в одно мгновение. Но хватит об этом. Достаточно переливать из пустого в порожнее. Ничего изменить уже нельзя. Будь, что будет. Как же всё-таки замечательно плыть в этом озере, дышать этим воздухом. И гори оно всё огнём… Главное, эти мгновения замечательны, а там дальше, будь, что будет».

Когда я вернулся, Решетникова уже не было, чему я очень обрадовался: наше молчание меня угнетало, напрягало. Я чувствовал неловкость, неудобство. Я настолько привык к водной стихии, что выходить на сушу не хотелось, но выбора мне не оставили.

Берега озера были усеяны валежников и никем не собираемой, уже созревшей черникой. Во многих местах лежали сгнившие, ставшие красными, трухлявые стволы. Вот оно, былое величие – когда-то стремились вверх, в небеса, а затем пали и сгинули. Такова жизнь.

Вернувшись в лагерь, я пошёл по домикам. Каждый балдел, как мог в своей комнате. Вся комната с подготовительного отделения собиралась уезжать: Александр Иванов, Кощеев, Жогов, Рямзин, Васильев паковались.

-А, доктор, заходи, - приветствовал меня Жогов, - Счастливо оставаться, а нам пора. Такой дурацкий отряд ещё поискать надо.

-И очень долго, - сердито бросил Кощеев.

-Все там будем, - улыбнулся я.

-Жалко потерянного времени. Мы всё-таки не после школы, взрослые люди, нам деньги нужны и человеческие отношения, - не переставал укладывать рюкзак Кощеев.

-Здесь собрался какой-то сброд во главе. Недаром работяги прозвали комиссара штурмбанфюрер. Кто такой Паша? Простой боец, почему он ничего не делает? Командир – чем он занят? Да ещё мастер Жигарев, который шляется, палец о палец не ударяет, костюмчик не запачкал, - с возмущение произнёс почти речь Васильев.

-Так-то все вы молчали, как рыбы. Это сейчас разговорились, да и то среди своих, - подумал я.

-Они тебя, доктор, съедят, - очень весело выдал Рямзин.

-Наверное ты прав, - с улыбочкой покидал я комнату отбывающих, услышав за спиной, - Странный он всё-таки, мужик. Мне показалось даже, что кто-то бросил: «Пизданутый», но в этом я не был уверен.

В комнате Пудова, Гореленкова, Гершковича и Мартишина не собирались, а валялись по кроватям.

-Как настроение? – присел я на единственную табуретку.

-Хотим уехать через неделю, - ответил Гореленков.

Я вспомнил, что Воробьёв называл Гореленкова человеком комиссара, которого собирались отправить в ДСО.

-Почему через неделю? – встал я и тихонько пошёл к выходу.

-Чего здесь больше делать? - приподнялся на локтях Мартишин.

Григорьев, Симонов и Рыбкин сидели за столом. Дима Григорьев рассказывал своим соседям о «Бесах» Достоевского: «Основная идея книги: в лучших людей России вселились бесы и они все должны погибнуть».

-Я так и не дочитал – уж больно скучно и тягомотно, - зевнул Рыбкин.

-Я его тоже читать не могу, и, правда, тягомотина невыносимая, - согласился Симонов.

-А я его очень люблю, перечитал всего. У него очень много разных идей, которых у других не найдёшь. Недаром Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем, кажется, Гаусс, - не спеша, обстоятельно, чуть покачивая головой, говорил Григорьев.

-А как тебе Верховенский? – спросил я.

-Очень прост. Кирилов сложнее.

-Чем же это?

-С Верховенским всё ясно, а вот с Кириловым – нет. Я так и не смог понять. Его идея: «Если Бога нет – всё дозволено». Я часто о ней думаю. Я – атеист, но я не живу по принципу «всё дозволено». Есть внутренние ограничители. Что-то здесь не так или я чего-то не до конца понимаю.

-В чём не так? – краем глаза я заметил, что Симонов и Рыбкин открыто скучают.

-Не знаю. Я специально ходил обсуждать его в «Дом литераторов», но так и не смог найти никого, кто мог бы, по-настоящему, поговорить со мной о Достоевском вообще и о «Бесах» в частности. Что-то не даёт мне покоя. Я хочу разобраться.

-Не во всём можно разобраться. Может в этом-то и скрыто что-то. Дима, тебе, кстати, «Бесы» понравились?

-Это – сложная книга. Я читал её месяц, что для меня не характерно. Я читаю быстро и обычно кончаю книгу за несколько дней. Но «Бесы» - это – пища для ума. Диалектически они мне понравилась, но многое осталось неясным и непонятным. Я хочу её ещё раз перечитать через пару месяцев. Ладно, мне надо идти: люди должны расписаться в ведомости, - вспомнил Григорьев о своих обязанностях казначея. Из комнаты мы вышли вместе.

Дождь опять посеял мелкие, пролезающие во все щели капли. Я не хотел возвращаться к себе и заглянул в штаб. Командир, комиссар, Безматерных и мастер писали наряды.

-Вот и доктор, лёгок на помине, - произнёс Безматерных тоном, который не доставил мне никакого удовольствия, - Давненько не виделись, а мы тут с Валерой обсуждаем проблемы финансирования. Ты тоже можешь принять в этом участие. Ты же любишь… - внезапно он оборвал свою речь, но мне почудилось, что дальше последовало, - Совать свой нос не в свои дела.

-Ты что-то сказал ещё или мне показалось? – чуть растерялся я.

-Когда, кажется надо креститься, - пожевал Паша губами.

-Школьный хотел эти домики отдать своим, - сказал Ерохин.

-Плевать, - презрительно бросил Безматерных, - Сделали – пусть платят.

-Надо подписать завтра у Школьного наряды, так как он уезжает на неделю в Онегу. Пока что подписан лишь один наряд на покраску одного домика, - проговорил командир.

-В последний день тяжело. У меня был такой случай, еле выпутался. Тебе повезло с таким Раферти, - в голосе Безматерных зазвучала не прикрытая лесть и фальшь, голова мотнулась в сторону Жигарева, который расплылся в блаженной улыбке и растёкся от удовольствия всеми обильными телесами, - А у меня мастера не было.

-Как так, Глеб Иванов был, - полезли вверх брови Куклина, не понявшего тонкости хода Безматерных.

-Он уехал быстро, всю работу завалил. Правда, потом приехал Доминич и навёл порядок. До того 12 человек делали в два раза меньше, чем потом шесть, включая двух девушек на железной дороге….

-Где же был командир? – подумал я.

-Потом требовали зарплаты. Я всегда балдею от этого, как наши люди ни хера не делают, а потом требуют деньги за своё ни хера не деланье.

-Может быть, из-за девочек и получилось, - оторвался Куклин от писания своего наряда.

-Вы допишите до завтра? – обвёл мутным взглядом Ерохин своих как бы подчинённых.

-Я пишу до 4 часов, а потом иду готовить самодеятельность, - покачал головой Жигарев.

У Ерохина так задёргалась левая щека и нижняя губа слева, что он отложил ручку и прижал правую руку к лицу с левой стороны.

-Что блестишь глазами? – хихикнул комиссар.

-Я сейчас отменю в пизду всю вашу самодеятельность, - звенящая ярость выплеснулась из горла Валерия.

-Ты – командир, ты и приказывай, - сложил ручки на животике Жигарев, зыркнул глазками и добавил, - Прикажи мне и Паше до утра писать наряды.

Ерохин тяжело задышал, как от многокилометрового бега, попытался освободить лицо, но ничего не получилось, почесал другой рукой свой возможный скальп: «Вы пишите, а комиссар пусть организует агитбригаду», - так и не смог оторвать руку от лица Ерохин.

Тишина обвалилась на собравшихся: все, как по команде отложили ручки и неловко застыли.

-Чего притихли? Всё в порядке. Всё будет хорошо, - самодовольно почесал Жигарев разные места своего тела, конечности и голову.

Ерохин вскочил, как выброшенный освобождённой пружиной: «Конечно, ребята. Я же вас всех люблю», - заржал он так неестественно, визжаще, дребезжаще, идиотски, что не надо было иметь семи пядей во лбу, что бы понять - нельзя верить ни одному его слову.

возврат к началу.