Встречи.
Главная страница

Дневник одной практики. Первая страница

-6-

28 мая. Среда

Иногда, из-за отсутствия иной возможности, используется ненормативная лексика.

Первое утро без дождя. Мы со Скороходовым возобновили пробежки в скверике.

На утренних конференциях дежурные сестры обязательно сообщают число больных в отделениях. В эти мгновения Иван Иванович весь напрягается, слегка привстаёт над своим столом - как тушканчик, выскочивший из норки, чтобы унять свою тревогу осмотром бескрайней степи. Услышав цифру, главврач тут же заносит её на бумажку. Если, не дай Бог, количество коек в отделении хотя бы на два больше числа лежащих на них больных, то Иван Иванович извергает грозно-обличительные, многошумные тирады на головы заведующих и врачей отделения: “Нет, вы не хотите работать, совсем не хотите. Вы даром свой хлеб едите. Снять с вас полставки и всё тут. Кто не работает - тот не ест. Совсем не ест. И вы есть не будете, то есть - не так вкусно, как привыкли и хотелось”. Чаще всего “даром потребляют свой хлеб” акушеры и педиатры, реже - хирурги, совсем редко - терапевты.

После окончания конференции 16 комната опять выплеснула главврачу своё возмущение проказами подселённой дамы. Громче всех выступал визгливый дуэт Чердакова-Фирсова.

-Не волнуйтесь, не волнуйтесь, девочки, - затравленно замахал руками Иван Иванович, - Мы обязательно во всем разберёмся и примем меры. Идите, идите, идите, и смело работайте.

Покончив за несколько минут с формальностями родильного отделения, Мусина и я пошли в женскую консультацию. Опять тоска измерительных процедур, с удивительным упорством повторяемых за нами ещё более сумрачной (хотя куда уж больше?) медсестрой. Выглянув в окно, я увидел, что дорогу в нашем направлении пересекает Комарова. Встретив её в первой комнате, я зашептал: “Спасай, загибаюсь от тоски”.

Комарова что-то спросила Купцову о гинекологической больной, а затем как бы, между прочим, продолжила: “Сейчас в хирургическом отделении будут делать вдувание кислорода в сустав, Ольга Петровна, вы не отпустите ребят посмотреть?”

-Конечно, конечно, посмотрите.

Мгновенно переодевшись, я выскочил на улицу. Вместе со мной солнце вырвалось из-за туч и лукаво засверкало в очистившимся кусочке неба, разбрасывая по-летнему жаркие лучи.

-Что делать? - мелькнула мысль, и зашевелился ответ, - Лишь глубоко вздохнуть и повернуть вместо хирургического отделения в сторону гостиницы.

-Как хочется жить и как не хочется работать, - услышал я сзади весёлый голос Комаровой.

Воблова, Комарова и я прекратили обедать в больнице, сполна пресытившись забойно-кислыми щами и сердцами с перловкой, которые не давали забыть себя мучительнейшим жжением за грудиной до самого ужина. Спешкина сделала тоже, но в отличие от нас, из чисто духовных соображений: наложив запрет на потребление мяса, молока, яиц и прочего скоромного, начался великий пост.

Отказавшиеся от казённых обедов, восполняли истраченные калории в 9 комнате. Пребывая в необычайно приподнятом настроении, Комарова трещала без умолку и весело: “Все женщины дуры. Я просто удивляюсь, о чём с ними можно говорить? Любой человек знает, что ни о чём серьёзном с ними говорить нельзя, только о тряпках. Говорить с ними не о чём и ни о чём нельзя…

-С тобой тоже? - прервал я, непрерывный поток слов.

Не обратив на меня ни малейшего внимания, Комарова продолжала: “Философствовать с женщинами - это просто смешно. Как говорят сербы и зачуток хорваты: “Мужчина, философствующий с женщинами - чистый дурачок, он уподобляется им самим”. Муж должен быть главой семьи. Слово его должно быть законом. Жена должна его бояться и дрожать, а иначе получается обычный номер, чтоб я помер, что в переводе с сербо-хорватского означает - каждый второй брак раскалывается как пустой орех. Дураки-мужчины: очень много воли дали бабам, дали бабам воли квантум сатис, а им этого совсем не надо. Должно быть так: муж говорит слово, жена отвечает: “Есть” и пулей выполняет. Иначе он её тут же, на месте преступления фэйсом об тайбл, что в переводе с сербо-хорватского означает “вырубить как мамонта”. Будет так, всё будет ол райт завертайте, то есть счастливый семейный портрет в интерьере…”

-Лиза, у вас в семье именно так? - вновь ввернул я.

-Знаешь, чего не хватает русским людям? - презрительно, а может быть, и подозрительно скосила на меня глаза Комарова.

-Ну, откуда мне знать, я ведь не русский.

-Так я тебе скажу или открою секрет, как говорят сербо-хорваты, не к столу будь сказано. Так вот, русским людям не хватает дипломатии. У нас не было, нет, и никогда не будет никакой дипломатии.

-Лизочка, моя, - подала голос насытившаяся Воблова, - кончай вешать спагети Андрею Григорьевичу на уши: они у него и так лопухами, как у мамонта. Пошли лучше за угол, пока не смерклось.

Солнце ещё припекало, но уже начало подумывать о заслуженном отдыхе, когда Комарова, Воблова и я сидели в 9 комнате в компании 2 бутылок “Ркацетели”. Спешкину и Мусину подруги ухитрились куда-то спровадить - пить при них ещё “конфузно” - как говорит Комарова.

Лиза достала свои любимые консервы “сайру”: “Всё-таки они дуры, особенно Болонка энд “моя любовь на третьем курсе” - Подвалова,” - открывала банку Комарова.

-А утром Болонка вместе с Подваловой зашли за сковородкой и ни здрасте вам, ни до свидания, - вспомнила Воблова.

-16 комната страдает из-за нашего перерасхода продуктов. Мы уничтожаем только московские запасы, а они зарабатывают изжогу в больнице. Цыганов говорил, что Чердакова и К уже жалеют о 15 рублях, потраченных на продукты: они в таком телячьем восторге от больничных обедов, что даже хотели бы завтракать и ужинать в больнице, - выглянул я в окно.

-Знаете, что, а ведь будет номер, чтоб мне так жить - в ближайшие дни они придут делиться, - задумчиво произнесла Комарова, допивая стакан вина,

Лиза ошиблась: не прошло и часа, как мы смогли убедиться в её змеиной мудрости. Вернулись “терапевты” и Цыганов заявил: “16 комната решила делить продукты”.

Комарова аж взвизгнула от восторга.

Ожиданием нас не томили. Не прошло и получаса как внезапно от резкого удара чьей-то ноги отскочила дверь, явив миру Чердакову, Фирсову, Свиневу, за которыми робко прошмыгнула вся в сером Лосева.

Фирсова молча вытащила стул на середину комнаты, рухнула на сидение, отбросила костлявое тельце на спинку, переплетя худосочные, тощенькие ножки вокруг выглядевших солидными, по сравнению с ними, ножек стула. Несколько мгновений тишины были разбиты кривляющимся меццо-сопрано неугомонной Лиды: “Ребята! Очень хорошо, что мы собрались здесь все”.

-Удивительно, как человеческие, тем более, женские голосовые связки способны издавать подобные звуки? - подумал я.

Фирсова ещё сильнее навалилась на спинку стула, оторвала его передние ножки от пола, начала покачиваться на задних: “Ситуация такая, что давайте делиться. Выделите нам 1/3 продуктов. Дружба остаётся, а 1/3 - нам”.

-А может быть дружба станет ещё сильнее без ситного-то, ась? - спросил я.

-Это уж как вам будет угодно-с, - задрав верхнюю губу - толи оскал, толи развесёлая улыбка, - пролаяла Фирсова.

Комарова вспыхнула: “Давайте, давайте. Вы успели вовремя: мы как раз начали прятать продукты под матрасы. Объясните нам, пожалуйста,…- навсегда останется тайной, что, по мнению Лизы, должны были объяснить обитатели “16 комнаты”: увидев пунцовые щёки Комаровой, блеск её глаз, почувствовав нашу вину за перерасход кормов, я остановил её атаку, подав голос: “В конце концов, это их внутреннее дело. Хотят делиться, ну, и пусть. Объяснять ничего не надо. Формально, - я сделал ударение на этом слове, - Они совершенно правы. Делиться - это их законное право, дарованное им конституцией, в том числе и последней. Сталинская, кстати, тоже разрешила бы”.

-Вот и хорошо, вот и ладушки, - ещё более отвратительным тоном, от которого у меня появилась изжога, а потом отвисла челюсть, проблеяла Фирсова, - Не будем ничего объяснять, а будем делиться и всё же дружить.

-Дружить, дружить, дружить, - захлопала в ладоши Комарова. - Ол райт, всё завертайте.

-Лизочка моя, у тебя жар, - подошла Воблова к открытому окну, отставила плотно обтянутый брюками соблазнительный зад, положила предплечья на подоконник и закурила папироску, начав выдувать из себя ядовитые, смрадные клубы дыма, отравляющего ароматный, тихий воздух, благоухающий свежей нежностью поздней весны.

В гостиничной комнате номер 9 шёл процесс раздела имущества. Фирсова и Свинёва - самые активные выразители одной стороны, Спешкина и Скороходов - доброхоты с другой - таскали к центру комнаты выделяемые банки, пакеты, кульки. Удивил меня Скороходов: он сделал такое необычное для него угодливо-подобострастное лицо, так услужливо суетился, как будто бы лелеял надежду выслужить рьяным усердием царские чаевые, а затем, зажав их в кулачке, соорудить из впалой грудки колёсико, ручки по швам, усища строго вниз и рявкнуть: “Премного-с благодарны-с. Завсегда-с рады-с стараться-с”.

Остальные сидели с сосредоточенно-каменными лицами, привлечённые обстоятельствами к неизбежному мероприятию, присутствовать на котором не очень хочется, а избежать нет возможности.

Комарова встала со своей кровати и села рядом со мной на пустующее ложе служащей в поте лица Спешкиной: “Знаешь, чего не хватает русским?”

-Это мы уже обсуждали, я не русский, поэтому понятия не имею, чего им не хватает. Где уж мне знать?

Комарова посмотрела на меня очень внимательно и прошептала, как будто бы открывала нечто чрезвычайно секретное: “Дипломатии. Ну, как это назвать? Как люди доходят до подобных вещей?”

-Очень спокойно доходят, а потом топают намного дальше. Ноу проблемс.

-Нет, ты не прав. Сбесившиеся шавки. Совсем голову потеряли.

-Понимаешь, Лиза, может быть они правы. Ну, не хотят они с нами делить горбушку - это ведь, действительно, их внутреннее дело. Они в больнице обедают, а мы продукты жрём. Я вон сколько хаваю, а Петенька, хотя и обедает в больнице, - я многозначительно посмотрел на необъятную фигуру Цыганова живым весом больше 100 килограмм, - Другой вопрос - форму они выбрали, один тон чего стоит.

-Брось ты, Андрей, брось. Сволочи они и дуры. Особенно Фирсова - настоящая болонка. Хоть бы стул под ней сломался. Эмансипации много, а бабам не нужна свобода, им кнут нужен, чтобы цыкнул на неё мужик, стукнул кулаком по столу и всё.

-Да-а-а, - протянул я.

-Да, абсолютное “да”. Не было, нет, и никогда не будет никакой дипломатии.

-Вкупе с эмансипацией.

В это время операцию “делёж” благополучно завершили. Возле стула Фирсовой лежала горка продуктов. Представители отделяющейся комнаты вместе с услужливым Скороходовым потащили добытый харч к себе в нору под номером 16.

-Кстати, знаешь, - опять зашептала мне на ухо Комарова, - Райка спрятала три банки “сайры” к себе в кровать, Это единственные консервы, которые мы любим. Правильно сделала.

-Вот видишь, а ты хочешь, чтобы они не забрали своё.

Отсоединяющиеся взяли последние мешки, банки, пакеты. Пребывающая всё в той же позицьи, и за тем же занятием, выдохнув очередную порцию дыма, не обернувшись, Воблова проговорила, как будто бы кому-то во дворе: “Кстати, девочки, а мы ещё не разделили двор, деревья, машину братьев славян под окном вашей комнаты, но самое главное, мы ещё не разделили мужчин».

-Мужчин можете оставить себе, - взвизгнула Фирсова, выскакивая из комнаты и бешено хлопая дверью.

Мы переглянулись с Комаровой и покачали головами.

С появлением первых звёзд, равнодушно созерцающих затерявшуюся в бесконечных просторах пылинку-Землю, в 9 комнате началось первое чаепитие после размежевания. Я опять завёл разговор о религии: “Света, а зачем Иуде потребовалось предавать Христа поцелуем? Ведь за несколько дней до этого он весьма оригинальным способом въехал в Иерусалим на осле и ослице одновременно, был встречен восторженной толпой, гулял по этому небольшому городишке - по нашим стандартам на уровне ПГТ Староюрьево, чудесным образом, то есть, кнутом навёл шухер в Храме, турнув оттуда всех торговых работников, воскрешал мёртвых и так далее и тому подобное. Одним словом, публично куролесил, прости меня Господи, если сказал чего не так? Зачем после подобных мероприятий ещё какое-то предательство? Он ведь на самом деле стал “Джезус Крайст - суперстар”.

-Это человеческое свойство. Его знал только простой народ, а начальники не знали, не хотели знать, ненавидели.

Провозгласив несколько раз: “Чего вы спорите, этого же ничего не было?” Воблова рухнула на кровать, с головой натянув одеяло.

Пресытившись “божественными разговорами”, я вспомнил, что вчера договорился с Вобловой позвонить в Москву с почты: “Ты пойдёшь?”

-Завтра.

-Ладно, я пойду один.

Одевшись в 11 комнате, я подумал, что веселее идти вдвоём. На этот раз Раиса все-таки встала, но очень долго собиралась, а потом на улице всё отговаривала, заявляя, что можно пойти и завтра с утра.

-Почему не сегодня? - спросил я, прекрасно понимая, - Потому что там темно.

-Сегодня сказать не могу.

Такой ответ меня, конечно же, не устроил. Я попытался выяснить причину, но наткнулся на такую несокрушимую стену, что предложил проводить Раису в гостиницу.

-Не надо меня провожать.

Всё-таки мы молча развернулись и вместе пошли назад.

Возле гостиничных ворот Воблово бросила: “Хоть ты и собираешься стать психологом, но так ничего и не понял сегодня”.

-Объясни мне, пожалуйста, тёмному, чего я не понял.

-Иди, звони.

-Я обязательно пойду, но сначала объясни мне, всё-таки, несмотря на всю мою тупость.

-Сегодня не хочу. Иди, звони.

-Пока.

Тёплый вечер стремительно катился в ночь. Что не увидел я или не понял? В суете завтрака? В больнице, где я мельком видел её несколько раз? В гостинице во время акта раздела, перед которым она украла 3 банки своей любимой “сайры”? Вот этого я, действительно, не заметил. “Бред какой-то”, - подумал я, перешагнув границу света и тьмы, вступив из зоны, которую считают освещённой в кромешную тьму. В этот миг даже звезды исчезли за тучами. Почувствовав неприятный холодок страха, пробежавший по позвоночнику, я окончательно понял, что Воблова просто-напросто побоялась темноты. Вскоре приветливо скрипнуло деревянное крыльцо почты.

На обратном пути я ощутил, что между Раисой и мной растёт стена отчуждения и непонимания. “Плевать, не жениться же на ней. Не буду больше тратить на неё время. Все это ерунда,” - твёрдо сказал я себе, входя в номер.

Цыганов и Скороходов играли в карты. Комната благоухала: источали аромат пустые бутылки из-под портвейна, окружённые грязными стаканами.

-Не слабо живём. Что отмечаем? - шмыгнул я носом.

-Хорошую погоду и развод по-тамбовски, - небрежно бросил Скороходов, - Если хочешь у нас ещё есть.

-Кстати, к тебе заходила Раиса, - буркнул Цыганов.

Воблова лежала поверх одеяла и курила.

-В чём дело?

-Ни в чём.

Я пошёл к двери.

-Проводи меня, пожалуйста, в туалет.

Вечерний моцион наши дамы боятся совершать в одиночестве - сопровождающее лицо ожидает одну из представительниц прекрасного пола возле угла гостиницы, за которым и расположены местные ненавязчивые удобства в виде деревянного сортира в две двери.

Дорога туда и обратно прошла в неуютном молчании, нарушенном несколькими бессмысленными выражениями. В комнате Воблова вдруг представилась смертельно больной: плюхнулась на кровать, томно закатила глазки, слабеющим голоском промямлила: “У меня температура. Возьми, пожалуйста, у Цыганова градусник”.

Я клюнул на эту удочку: посчитал пульс - ого 118, - побежал искать термометр и лекарства.

-Чего ты суетишься? Пока ты шлялся она просто поддала вместе с нами, - недовольно заворчал Цыганов, уже начавший дремать и разбуженный включённым мной светом.

Я принёс термометр. Диагноз Цыганова оказался верным - температура - 36, 5, а тахикардия - банальнейшее следствие пьянки.

Разбуженные моими поисками средств неотложной терапии, Цыганов и Скороходов разговорились.

-Во всём виноват Пётр, - хмыкнул Павел, - Он должен был выделить дежурного мужика в 16 комнату для ухаживания за Альбиной Чердаковой”.

Мы проводили почти всё нерабочее время в 9 комнате, очень редко заходя в 16. Скороходов - объект неразделённой любви Спешкиной. Взаимности нет, но все услуги благосклонно принимаются - недаром уже два года Свету зовут: “Пашин хвостик”. Я веду странную игру с Вобловой. Хотя я лечу Лосеву, но органически не перевариваю Фирсову. Чаще и дольше всех гостил в 16 комнате Цыганов, но этого оказалось недостаточно.

-Чердакова всегда и везде рвётся в лидеры. Она много зубрит, дрожит над оценками, посещает все лекции, очень печётся о престиже. Конечно же, Альбина - истеричка, но сладить с ней очень легко - её можно успокоить самыми элементарными методами: достаточно просто что-нибудь у неё похвалить, ну, хотя бы локон. От самого плоского комплимента Альбина совершенно тает и млеет. Фирсова - психопатка намного серьёзнее. Такими простыми средствами её не успокоишь, если её вообще можно чем-нибудь успокоить, - проговорил Цыганов.

Скороходов, вместе с Петром учившийся на младших курсах в одной группе с этими прелестными созданиями, полностью согласился с подобными характеристиками.

возврат к началу.