Встречи.
Главная страница

Дневник одной практики. Первая страница

-28-

21 июня. Суббота

Иногда, из-за отсутствия иной возможности, используется ненормативная лексика.

Видел я сон. В большой, наполненной людьми комнате сидит за столом совершенно голая Воблова, курит трубку, ест банан и вдруг просит, чтобы её проводил в спальню, выплывший из дальних уголков памяти мой школьный приятель, которого я не видел уже года 4. Он охотно кивает, а я чуть ревную, иду за ними следом, открываю глаза, надеваю тренировочный костюм и бегу на речку.

На автобусной остановке в плаще Спешкиной стоит Комарова. “Ох, и хороши мы были вчера”, - застенчиво и на удивление по-доброму улыбнулась Лиза.

-Вы всегда прекрасны, - вспоминаю я недавнее прошлое.

-Да, брось ты, а тут ещё это кофе…, - но подкативший автобус не дал ей закончить. За стеклом мелькнуло лицо Корина. Защищаясь от столба пыли и выхлопных газов, я задержал дыхание.

Ввиду общей слабости и болезненности организма Скороходов на субботник идти не способен. После вчерашнего визита к районному деятелю физкультуры и спорта Спешкина очумело распластана на кровати, тихонько жалуясь на боли в животе, происхождение которых она ведёт только от каких-то несвежих консервов. Бог ей судья. Остальные граждане и гражданки вообще-то на субботник собирались, но в частности не спешили. Никого не ожидая, Воблова и я вышли из гостиницы и приветствовали больницу в 9-15.

Человек, будь он хоть главврач, предполагает, а райком вчера вечером дал Иван Ивановичу срочную телефонограмму о выезде 21 утром на уборку сена в Мезенецкий район. Пришедших на субботник тут же погрузили на открытую грузовую машину и в «рафик». Когда мы подошли, грузовой машины давно и след простыл. «Рафик» проезжал мимо и нас заметил, сидевший рядом с шофёром, Иван Иванович. В салоне находились его жена - Нина Александровна, гинеколог Купцова, хирург Леонтьев, стоматолог Петрова – будущая Мамедова, педиатр Павлов, хирург Конев, его брат Володя и, приятная неожиданность - неизвестно как оказавшийся здесь дремлющий Цыганов.

Остановка возле дома Леонтьева, который сбегал за “специальным выездным чемоданчиком”: стальная самодельная коробка размерами в два дипломата, содержащая тонкие шампуры для шашлыка или вяления рыбы и специальные веточки, придающие мясу аромат.

30 километров до Мезенца проговорили обо всём понемногу: медицине, случаях из жизни, шашлыках, погоде, природе.

Солнце припекало всё сильнее. Дорога пылила нещадно. В начале 11 подъехали к одноэтажному, сараеподобному строению - дирекция совхоза, возле которой уже стояли наша грузовая машина и крытый фургон СЭС – санитарно-эпидемической станции. Главный врач СЭС - Иван Прохорович Ильин - несколько раз видел его на утренних планёрках - человек средних лет, ниже среднего роста, часто, если не всегда навеселе, с сюсюкающим прононсом, по-детски шумный и заводной. В ожидании директора совхоза Ильин подошёл к «рафику», облокотился о приоткрытую дверцу и затараторил, выплёскивая на слушателей местные сплетни. Недели полторы назад на утреней конференции дежурный врач доложил, что привезли труп застреленного из ружья мужчины. Убил его москвич.

-Приезжают, чтобы убивать, - весело пошутил кто-то из местных докторов.

Ильин раскрыл подоплёку дела: “Помните тот случай убийства москвичом? Так вот, убиенному было за 60, бывший зэк, ублюдок из ублюдков, как таких гадов земля только носит. Падла, попросту. Вернулась эта тварь в очередной раз из зоны и начала терроризировать всю деревню. Кого хотел - грабил, мужиков бил, иной раз просто так, “под настроение”, женщин насиловал, изнасиловал даже собственную дочь.У него на этот случай и объяснение было: “Неужто, я свою дочку отпущу из дома целочкой”. Управы на него не находилось; вся деревня замерла и дрожала от страха. Пока в начале июня не приехал из Москвы погостить к матери троюродный брат местного самодержца - Валентин. В один прекрасный день москвич поддавал с соседом. Речь само собой зашла о деревенских обидах. Местный житель не преминул подъебнуть собутыльника – напомнил, как его братец изнасиловал мать Валентина. Об остальных художествах зека Валентин уже и сам знал всё в деталях. Тут-то Валентин завёлся, принял ещё стакан, взял двустволку и отправился наказать обидчика. Нашёл его, гадину, и выстрелил почти в упор в голову - снёс, между прочим, полчерепа. Затем, как законопослушный гражданин, пошёл в сельсовет, отдал ружье и заявил: “Я освободил местное население”. Когда Валентина увозили, то он встал на ступеньку “чёрного воронка” и гордо так выдал: “Будьте счастливы! Дышите спокойно, поселяне”. Не знаю, будет ли у рассказа счастливый конец, но жители освобождённой деревни решили писать в Верховный Совет просьбу о помиловании”.

-Ну, расскажи ещё, складно у тебя получается, - улыбнулся Иван Иванович.

Следующий сюжет Ильина тоже был связан с уголовной историей: “Но это ещё что. Несколько лет назад трое грабанули склад. Один из бандитов отмудохал сторожа до инвалидности 2 группы. Сначала суда не было вообще. Лишь после того как в дело вмешалась местная женщина-орденоносец, суд всё же состоялся. Грабители получили по 4 года. Избивший отбывает срок где-то поблизости, приезжает на субботу-воскресенье из тюрьмы на побывку и гоняет по всему Староюрьево на “Жигулях”; при этом неоднократно обдаёт пылью или грязью бывшего сторожа, а ныне еле бредущего на костылях инвалида. Ларчик, как и все остальные, отпирается очень просто: двоюродный брат громилы достойно служит в прокуратуре области”. Ильин помолчал, сплюнул, переступил с ноги на ногу. - А наш портальный геноссе, - так он называет первого секретаря райкома, - Скоро пойдёт на повышение в область”.

-Откуда ты знаешь? - оживился Иван Иванович.

-Из хорошо осведомлённых заслуживающих доверия источников, - сплюнул Ильин и отошёл в тень.

Ещё сильнее поджаривало солнце. Директор совхоза - некто по фамилии Слюняев - отсутствовал. Возле конторы слонялись, толкались, с матерком судачили, курили, чесались мужиков 20 самого разного возраста: от парня лет 26 с курчавой копной каштановых волос по плечи до совершенно лысого старика лет 75 с помятым лицом, сплошь изрезанным морщинами.

Вскоре поступили последние известия, согласно которым вопрос о сене отпал в тот же момент, как машины подъехали к дирекции совхоза Мезенецкий, уже хотя бы потому, что косить его просто негде. Никто не мог понять, почему нас привезли на сенокос, а если уж повезли на сенокос, то почему так поздно и сюда. Иван Иванович решил, что если отмахали 30 километров, то получить галочку совершенно необходимо. Поэтому он приказал всем ждать Слюняева хоть до второго пришествия, а пока, чтобы время не проходило совсем впустую, послал одного из местных мужиков к знакомому милиционеру за бреднем - неизвестно что мы будет делать, если будем вообще, но пикник организуем обязательно.

-Кому как не милиционеру хранить и использовать запрещённое средство ловли, - подумал я.

Я отошёл от масс. Перед входом в дирекцию стоят стенды с центральной и местной прессой 5-дневной давности, которую изучают лишь неподписанные фотографии передовиков производства с доски почёта напротив.

Пробежавший по несвежей информации, я решил понежиться невдалеке под деревом на свежем, благоухающем сене. Тень дерева смягчала зной. Нежный ветерок ласкал кожу. Выгоревшее небо сквозь сетку обросших листьями веток успокаивало глаза. Всё вместе навевало нежный покой, смешанный с тихими мыслями Бог знает о чём, медленно проплывающими в чуть затуманенном дрёмой сознании. Но эту сладкую негу и раздумья испортила Воблова: “Жизнь - прекрасна и удивительна, друг мой, - подмяла она под себя душистое сено, - Зачем ещё куда-то ехать? Зачем суетиться?”

Содержащий директора совхоза газик изволил прибыть лишь в 11-30. Вылез плотный мужчина лет 40 с наглыми глазами и, долго не думая, брякнул: “Тут же езжайте тяпать свёклу. Тяпки вам выдадут на полевом стане третьего отделения”. Иван Иванович и Леонтьев остались, чтобы съездить за мясом и водкой для предстоящего пикника, намечаемого на Шушпанском море, а остальных повезли.

Безжалостно разрезающая поля пыльная просёлочная дорога привела к полевому стану - несколько домиков, окружённых, в основном поломанной, сельхозтехникой. К всеобщему восторгу на полевом стане не оказалось ни души. С огромным удовольствием мы вернулись на центральную усадьбу, предвкушая немедленную поездку на море. Но человек желает, а дирекция имеет свои планы. За время нашего отсутствия на центральную усадьбы внезапно прибыл деятель народного контроля - некто Милованов, когда-то бывший предрикой. Вопрос встал острым ребром. Слюняев суетливо выскочил из конторы, подбежал к машинам и заявил: “Я только что говорил по телефону с 3 отделением, агроном собрала тяпки по домам. Сами видите, какие дела завернулись, - кивнул он на газик ответственного руководителя, - Езжайте, езжайте, вам всё зачтётся”.

-На том свете, - бросила Купцова.

Делать было нечего, пришлось развернуться и вместо Шушпанского “моря” поехать тяпать свёклу. Если утром у некоторых существовало хоть какое-то настроение поработать, то после ожидания под палящим солнцем (почему-то сидевшие в грузовике женщины даже не слезли в тень), поездки на 3 отделение, общения со Слюняевым оно не только исчезло, но заменилось резко выраженным отвращением к одной лишь мысли о предстоящей навязываемой деятельности и чем ближе мы подъезжали к знакомому отделению, тем сильнее и сильнее это отвращение росло. На это раз и правда, тяпки были, отчего нежелание делать что-либо лишь увеличилось. Агроном - моложавая женщина, увидев наши лица, очень огорчилась: “Если бы я знала, я бы эти чёртовы тяпки не нашла”, - совершенно искренне оправдывалась она.

Купцова небрежно сообщила: “Месяца полтора назад я сделала ей аборт. И очень удачно”.

-По её чистосердечному раскаиванию - видимо не последний, - подумал я.

-В слэдущый раз дэлай бэз обэзболэваныя, - предложил добрый доктор Мамедов и, похоже, не шутя.

Но нелепо-неприятной, укоризненной кучкой лежали злополучные тяпки рядом с колёсами. Погрузили их и в путь. Поля, поля, поля и слепящее солнце, безжалостно поливающее землю обжигающими лучами. Кое-где торчат кучки людей вроде бы тяпающих. Остановка - значит наш участок. После долгих пререканий и препирательств все были вынуждены выйти, кроме Ивана Ивановича, Леонтьева, Павлова, Цыганова, Вобловой, брата Конева и меня, отправившихся за рыбой, мясом и водкой. Конев поехал на грузовике за дровами.

Достигли небольшой речушки на территории соседней Рязанской области. Заполонившее весь луг, многочисленное стадо коров лениво паслось на берегу. Иван Иванович и Леонтьев, выгрузив людей и бредень, уехали за мясом и в магазин. Рыбаки сбросили одежду и после консультации с подскакавшим на сером коне молодым пастухом завели бредень в небольшое озерко метрах в 5 от речушки – весной, после таяния снега, они сливаются в единое целое.

Самый большой специалист по рыбной ловле вообще и бреднем в частности - педиатр-Павлов, остальные лишь выполняли его распоряжения. Вода холодила, ветерок бодрил, угрожая корягами, илистое дно засасывало; глубина оказалась больше ожидаемой, доходя местами до шеи. Ловля бреднем, кроме того, что противозаконная, не самое простое занятие, иногда небезопасное. Меняя места, сделали 4 захода, поймав примерно 6 кг рыбы.

Во время лова Воблова трусливо сбежала на свободный от коров берег и, боязливо оглядываясь, суетливо подтаскивала ведро для рыбы к вытягиваемому из воды бредню.

С задней частью поросёнка, хлебом, водкой и вином, Иван Ивановичем и Леонтьевым подъехал «рафик». В 2 часа дня мы смогли приветствовать оставленных на поле собратьев по разуму и способу зарабатывания денег. Уже никто не работал, а точнее, ещё никто не работал. Купцова в купальнике бикини капризно пожаловалась: “Загорала и совсем замёрзла”.

5 человек с грузовика присоединились к любителям пикников, а остальные умчались на грузовике в сторону дома.

В ближайшем селе, у родственницы одной из медсестёр, взяли вёдра, картошку, огурцы, ложки, рюмки. На Шушпанское море ехать уже было поздно, поэтому разбили лагерь на берегу ближайшей очень мутной и холодной речушки. Место, мягко говоря, далеко не самое лучшее: голый берег, обдуваемый со всех сторон, набирающим силу ветром, успевшим прикрыть солнце тучами. Безрадостный, безлюдный пейзаж…

Но всё-таки женщины почистили рыбу, мясо, картошку. В небольшой ложбинке рядом Леонтьев развёл костёр, загрузил “чемоданчик” рыбой и поставил в ведре варить уху. По местным рецептам в уху добавляют мясо - если курицу, то уху называют “царской”, если свинину - “еврейской”.

Пытаясь хоть как-то защитить людей от ветра, шофёр поставил «рафик» рядом с костром. Между колёсами и пламенем расстелили грязные газеты, тряпки, сено, разложили на “столе” закуску. Создались все условия для болезней “грязных рук”, но никто не помнит случая, чтобы участникам подобных банкетов всё не сошло бы с их чаще всего “не самых чистых” рук; может быть только потому, что в больнице нет постоянного инфекциониста, и его роль играет доктор Мамедов.

Все с удовольствием возлегли впритирку, упираясь друг в друга различными частями тела. Стаканы наполнены, рыба из спецчемодана пересушена, шашлык очень жирный и переперченный, уха пересолена, но всё вместе “ол райт, завертайте”, как заметила бы драгоценнейшая Лизавета Михайловна, не покинь она нас для поездки в областной центр вместе с доктором по зубной части.

Произнося первый тост, Иван Иванович не удержался: “Надеюсь, мы делали все, чтобы студенты хорошо отдохнули”.

Воблова шепнула: “Картуз двинул Вере по носу за то, что она обозвала его “дагестанским бараном”. Во время трапезы доктор Мамедов, уже при всех, обещал дать Вере по голове, когда его заводная невеста решила выпить ещё одну рюмку водки.

-Ты права, хорошо жить, - улыбнулся я Раисе.

Дождь пыжился, пыжился и закапал, лихо, перейдя сначала на лёгкий бег, затем ускоряясь и ускоряясь, обрушил вниз бешеный, пузырящийся ливень. Возлежащие срочно перебазировали свои организмы в «рафик», максимально спрессовавшись, чтобы дать место 5 дамам с грузовика. По пояс голый, мокрый, в красной кофте Купцовой на плечах Леонтьев постелил солому в проходе и расположил на ней в свободной позе своё мокрое тело.

Когда проезжали по безлюдной улочке небольшого, сумрачно выглядевшего поселения, одна из медсестёр печально вздохнула: “Это - моя родина - село Мезенец. В Староюрьево-то я живу всего-то 2 год. Наш Мезенец - самое дальнее село района, граница с Рязанской областью. Село вымирает: молодёжь уходит, старики в гроб сходят. Да и как жить-то здесь: работа тяжёлая, грязная, в магазинах продаётся только чёрный хлеб, клуба нет. Если дороги проходимы, что из-за дождей и снегов, бывает далеко не всегда, то автобус ходит всего-то один раз в сутки”.

Воблова прижалась ко мне, дыхнула перегаром: «Друг мой, как хорошо, что мы с тобой живём в столице нашей Родины».

-А даже не в Тамбове, - притянул я её за талию ближе в себе.

Весело, шумно, пьяно пропев всяческие песни, незаметно доехали до места.

В Староюрьево дождя не было, но был тарарам: публика бурлила по поводу отъезда. Коллектив на все лады цитировал так рано покинувшего нас Мухина: “Я обо всём договорился с Цыгановым: Пётр поедет за билетами в Мичуринск”. Все требовали собрания. И если Цыганов намеривался обсуждать лишь грядущий зачёт, который, по его мнению, мы сможем избежать только досрочной сдачей дневников, то остальных зачёт интересовал настолько слабо, насколько сильно их волновали билеты в Москву. Вчера собрание не состоялось из-за невменяемого состояния части прекрасных дам. Сегодня к вечеру похмелье прошло, дождь заставил рано уйти с речки, в гостинице делать нечего. Страсти накалялись, накалялись, достигли апогея, бунт вспыхнул. “Русский бессмысленный и жестокий,” – так, кажется, говаривал поэт”, - подумал я и будь у нас вечевой колокол, то разбудил бы он всё Староюрьево, если не всю тамбовскую область.

Когда все уже сидели в 16 комнате, Цыганов вскочил с кровати, с сумрачным видом резко схватил свои туфли (зачем он принёс их на собрание - никто не мог понять) и побежал мыть их на 1 этаж, как будто бы через минуту навсегда исчезнет вода по всей стране и граждан с грязными туфлями подвергнут самым страшным репрессиям.

Ожидание накаляло обстановку ещё сильнее. Цыганов не спешил. Думаю, что никогда за всю свою предыдущую жизнь он так тщательно не отмывал ни одни туфли, не исключено, ни один хирург перед операцией так не моет руки. Создалось впечатление, что Пётр захотел сделать полустоптанные, годные только для помойки башмаки суперстерильными. Воблова не выдержала, пошла за специалистом по асептике и антисептике поношенной обуви. Вскоре она вернулась: “Они сейчас будут”.

-Вырубить его, гада, как мамонта, - предложила Комарова. В этот момент дверь открылась и вкатилась туша господина Цыганова собственной персоной. Каждая складочка его бурчала: “Какого чёрта вам всем надо, бестолочи”. Его дебелое тело плюхнулось на стул, непонятно как выдержавший это испытание.

Начала Воблова: “На повестке дня один вопрос: соседний колхоз просит навоз. Дадим…

-Хуй дадим, сами съедим, - прошептал я.

-…он нам нужен самим…

-Ладно, Рая, посерьёзней, пожалуйста, - так мягко, что невозможно было поверить каким мерзким может быть её голос, произнесла, возлежащая на своей кровати, Фирсова, - Пусть скажет Пётр.

-“Мол, скажи своё рабочее слово”, - пробормотал я.

И Пётр сказал. “Я не очень понимаю, зачем всё это было собрано”, - обвёл он комнату мутным взором, погруженного в себя мыслителя.

-Как не понимаешь? - вспыхнула, сидящая как на иголках Мусина, вся излучающая решимость драться до конца и добить, добить, добить и лучше не самой, а опуская большой палец вниз, - Как не понимаешь? Да…

-Дай мне сказать, - небрежно перебил свою старую неприятельницу Цыганов.

-Интересно, между словом “враг” и “врач” разница всего-то в одной букве. Случайно ли это? - неожиданно подумал я.

-Собрание было назначено на пятницу, а сегодня, если мне не изменяет память, уже суббота, но вы не захотели или…

-Да изменяет тебе память! - взвизгнула Мусина.

-Ещё и память приплёл. Кто ещё ему может изменять? - подумал я.

-Мухин говорил, что с тобой всё обговорено, и ты поедешь в Мичуринск за билетами...

-Девчонки не могли, - перебила бушующую Мусину Воблова, - И знаешь, что, друг мой, не мути воду.

-А то мы сделаем тебе цыгель-цыгель ай лю-лю, - подхватила Комарова.

-А как же квантум сатис? - вставил я.

-Будет леге артис, - мгновенно парировала Комарова.

-Вчера вы не захотели собраться, - на одной ноте продолжал бубнить Цыганов, не реагируя на тявканье мосек, - А вчера единственное, - он вибрирующим тоном подчеркнул это слово, - О чём я хотел говорить - это о дневниках. Я хочу…

-Хотеть - это у нас всегда бесплатно, - рявкнула Комарова.

-Если вы не будете давать мне возможности говорить, то зачем было все это сборище?

-Это не сборище, друг мой, а мы можем продолжить это собрание в другом месте и в присутствии других лиц. Всё в наших силах. Правда, Лизочка, моя?

-Правда, Раечка моя. Тебя не для того выбирали, чтобы ты здесь такую муть разводил.

И свершилось чудо. Упоминание о проведении собрания в другом месте и в присутствии других лиц сыграло магическую роль.

-Кажись удар в самое болезненное место, ниже пояса, просто, - подумал я.

Маска абсолютной уверенности в себе и грозного недовольства попискивающей, скавчащей шушерой бледной пеленой соскочила с лица и тела Цыганова: губки сложили жалостливую мину, ручки сжали втянувшийся животик, плечики опустились, ножки спрятались под стульчик и пред грозным вечем, как джин из бутылки, вывалился ласковый, покладистый, готовый на всё пай-мальчик: “Давайте обсудим первым вопросом проблему дневников и зачёта, а вторым - билетов”.

Выдох радостного облегчения прокатился по комнате, а Цыганов повёл плавную убаюкивающую собравшихся речь: “Хочу опять довести до вашего сведения отнюдь не секрет - официально должен быть зачёт, для которого у главврача в сейфе припрятаны билеты и доступ к ним возможен только через его тело. Иван Иванович постоянно намекает в наших интимных беседах: если с дневниками мы дотянем до 27, то 28 нам гарантирован официальный зачёт со всеми вытекающими отсюда последствиями. Так, мол, и так. Вот если мы оформим все дневники хотя бы до вторника (пятница - как последний срок для этого мероприятия, естественно, уже прошла сама собой), то я отнесу их Иван Ивановичу, тот подпишет сам и позовёт кого надо. Я подчёркиваю ещё раз, что хотел провернуть эту операцию в благополучно прошедшую пятницу, но, к моему глубочайшему сожалению и разочарованию, не получил ни одного дневника…

-А сам-то ты написал дневник? - встрепенулась Спешкина.

-Какое это имеет значение, если ни одного дневника не было.

-Как, какое значение? - взорвался молчащий до сих пор Скороходов, - Порешь горячку, заводишь людей, а сам ни хрена не делаешь.

-Ладно, ребята, - дружелюбно сказала Фирсова, настроенная сегодня неправдоподобно мирно, - Отложим выяснение отношений до лучших времён.

-Если подобные наступят, - сделала видимость улыбки Комарова.

-Наступят, Лиза, наступят, - перехватила опять нить разговора в свои руки Фирсова, - Я думаю, что дневники надо, действительно, сдать раньше, но не во вторник, а к среде.

-Откуда такое миролюбие? Не к добру это, ох, не к добру. Или её трахнул кто-то, например, Цыганов? Хотя маловероятно, - подумал я.

После недолгого обсуждения срока сдачи дневников все согласились, что среда вполне реальный день, как для нас, так и для реализации задуманной операции исключения зачёта. Какая связь между ними уже никто и не спрашивал.

Я продолжал совершенно не понимать, почему дневники, принесённые в среду, отменяют зачёт, а в пятницу - предполагают его, просто делают неизбежным. Заговорщицкий тон Цыганова и намёки на большую политику главврача не убеждали, но я решил промолчать - среда так среда, собрание и так затягивалось.

Перешли к больному вопросу.

Предложение Цыганова ехать в Мичуринск на авось, брать поезд “на ура”, в крайнем случае, заночевать на вокзале, было отвергнуто немедленно и единогласно. Все девицы хором закричали, замахали авторитетом Мухина, цитируя замечательную, многократно упомянутую за последние дни фразу “…о полной договорённости в отношении билетов”. В результате нескольких решительных женских атак Цыганов совсем сник, сдался и согласился ехать в Мичуринск за билетами. Все удовлетворились и расслабились, а подружки убежали перекурить. В этот момент как гром среди ясного неба Цыганов раскопал другую отговорку: “Я в отделении совсем один, поэтому во время моего отсутствия кто-то должен будет записать дневники в гнойной хирургии”.

-Савсэм адын, - проговорил я.

“16 комната” немедленно хором заявила: “Сделать это должны Спешкина и Скороходов”.

-Почему это? - затряс бородой Павел, - Даже территориально, гинекологи сидят во 2 хирургическом отделении, а учитывая отсутствие дел на цикле акушерства…

-Как отсутствие дел? - скосоротившись, рявкнула молчащая до сих пор Свинёва.

-Как отсутствие дел, - скосорылившись, перешла на свой родной язык Фирсова - нашла-таки коса на камень.

Мне всё смертельно надоело, я вышел, решив, что эту новую проблему утрясут без меня, тем более, что я в этой игре не участвую и вообще никакой трудности не вижу.

Минут через 30, когда в нашу комнату ввалились Цыганов и Скороходов, я понял, что не тут-т было. Вопрос повис в мутной атмосфере взаимного недовольства и недоверия. Пётр с Павлом продолжали прения с прежней горячностью.

-В конце концов, - не вытерпел я, - Нам все говорят, что не надо каждый день писать дневники в историях. Через неделю мы вообще будем в Москве и уж как-нибудь оставшуюся часть года, до приезда других студентов, местные доктора перекантуются. Я понимаю, если бы некому было делать перевязки, но ведь ты в перевязочную ни ногой. Скажи Леонтьеву и всё. Ноу проблемс. Я в этом абсолютно уверен.

-А тебе бы, грубо говоря, лучше вовсе заткнуться, так как я должен был написать за тебя 5 дневников, - свирепо прошипел Пётр.

Я взорвался: “Когда хочу, тогда и говорю. Я никому не позволю говорить со мной по-хамски. В таких случаях, для первого раза, я просто перестаю разговаривать”. Вскочив с кровати, я ушёл в 9 комнату.

В отличие от людей, вечер ласкал теплом. Под ручку с Вобловой я шёл на местные танцы посмотреть староюрьевские нравы. На сцене той же веранды, где проводили дискотеку, играл местный ансамбль. Солист - наш хороший знакомый исполкомовец Виктор - бесплатно провёл студентов через контроль.

На лице и руках Виктора что-то острое оставило несколько глубоких царапин. Он был пьян сильнее обычного и очень возбуждён. Дёргаясь, Виктор непрерывно крутил головой, роняя слова во все стороны: “Я тут подрался. Заступился за одного ни за что избиваемого парня. Я вон тому, - Виктор указал на высокого молодого человека в белой рубашке сверху на треть покрытой густым водопадом русых волос, - Да так врезал, что он перевернулся на 180 градусов. После начала танцев меня вызвали на дуэль. Я их блядей не боюсь, я поднял перчатку, но потребовал, чтобы длинный оставил скальпель. Эта трусливая тварь разоружаться категорически отказалась. Что я совсем мудак - безоружным против холодного оружия. “Иди ты…,” – послал я его. Поэтому драку временно отложили, собираем силы. Пока обмениваемся угрозами, в основном, уж извините, матом. Мой лучший друг Володя уже полным ходом собирает рать. Жалко только, что он уже поддал, - очень сокрушённо вздыхал спортвожак п.г.т, - В предстоящей грандиозной бойне какая реакция будет под “шафе”.

Упираясь спинами в острые рёбра досок забора, разделённых широкими щелями, мы сидели на скамеечке рядом с эстрадой. Рассказывая, Виктор как флюгер продолжал всё время вертеть головой, объясняя: “Я боюсь удара ножом в спину”. Музыка стихла. Солист побежал на эстраду исполнять очередную песню. Спел. Вернулся. Открыл рот, предполагая что-то сказать, но за забором хрустнула ветка. Все вздрогнули, никто не успел даже моргнуть глазом, как через двухметровый забор перелетело крупное тело и, подбоченясь, предстало перед нами во всей своей красе. Слава Богу - это Володя. Выше среднего роста, широкоплечий, крепкосбитый, с грубыми чертами лица, очень широкими, сильными рукам, в вытертом, фирменном джинсовым костюме, подчёркивающем стройность фигуры и кривизну ног, в коротких сапогах с заправленными в них брюками, Володя пребывал в своём обычном состоянии, то есть навеселе.

За месяц жизни в Староюрьево я ни разу не видел его другим: с утра он слегка пьян, к вечеру алкогольное опьянение достигает средней тяжести и совсем нередко - тяжёлой. “Спи`той он,” - говорит Виктор о своём школьном друге. Несколько лет назад Володя поступил в МАИ, но дальше 3 курса продвинуться не смог, исключительно из-за наличия пивного бара рядом со снимаемой им квартирой. Сейчас молодой человек нигде не учится, не работает, пьёт на деньги матери, которую уже успел довести до инсульта. В Староюрьево Володя - король: он ещё не успел пропить дарованные природой силы и навыки, полученные во время занятий вольной борьбой, а неукротимая ярость и неустрашимость делают его в драках ужасным.

Виктор и Володя немедленно приступили к обсуждению текущего момента. Володя курил, поливая всю округу матом: “Я их всех, блядей вонючих, поубиваю. Ружье возьму - застрелю всех к ёбанной матери”. “Застрелит”, - мечтательно подтвердил Виктор, повернувшись ко мне. “На колени всех поставлю, хуй сосать заставлю”, - бешено рычал Володя. “Слышал, что он сказал? – придурковато-засмущавшись захихикал Виктор, толкнув меня в бок, - Заставит, бля буду, заставит,” - перешёл Виктор с хихиканья на ржанье.

Выплеснув ничтожнейшую часть кипящей в нём ненависти, Володя вскочил и, расталкивая всех попадавшихся под ноги, побежал на другую сторону площадки, подхватил четырёх девчонок и со страстью задёргал плотно обтянутым американским материалом задом. Не прекращая пляски, он курил, выпуская дым прямо в лица своих партнёрш. Вдруг он схватил одну из девиц на руки, вскочил с нею на скамейку, как пушинку перебросил девичье тело через забор, мигом последовал за нею и был таков. Король гуляет, бля.

На веранде культурно проводили время человек 80. Если внешние отличия (и то не у всех) заключались в резиновых сапогах, то ни причёски, ни способы дёргания, ни музыка не были отличительными знаками п.г.т. – посёлка городского типа.

Драка назревала, назревала, но не созрела: противники короля сломались психически и слёзно попросили прощения.

возврат к началу.