Встречи.
Главная страница

Дневник одной практики. Первая страница

-26-

19 июня. Четверг

Иногда, из-за отсутствия иной возможности, используется ненормативная лексика.

На утренней конференции пылал скандал из-за старушки, попавшей в инфекционное отделение с трофическими язвами, асцитом и сердечно-сосудистой недостаточностью. Поступила старушка 10 июня, но до сих пор доктор Мамедов не оформил её истории болезни - опять вся энергия ушла на каждодневные требования её перевода. Лебедева утверждала, что главное у больной - трофические язвы, поэтому лежать она должна в хирургическом отделении.

-Интересное дело, - как всегда нараспев заговорил Леонтьев, - Пока не подлечишь сердечную недостаточность за язвы браться нечего. Основное - это сердечная недостаточность, на фоне которой и появились язвы. Если не подлечите сердце, то заниматься язвами бессмысленно.

Пока 9 дней шёл теоретический спор о том, что первично, а что вторично, то есть, кому же всё-таки возиться со старушкой, её “лечили” только раз в три дня перевязками с фурацилином, которые назначила со словами: “Ну, должны же хоть что-то делать” - недостаточно подкованная в теории медсестра.

И сегодня, всё та же неугомонная медсестра инфекционного отделения, закончив обычный отчёт, в сердцах воскликнула: “Ну, когда же заберут эту старушку? Женщина ведь тоже человек! Надо же иметь и к женщине жалость!”

Все засмеялись, а Иван Иванович строго посмотрел на Голикова: “Я поручаю вам лично разобраться после конференции”.

Главврач уже хотел отправить всех по рабочим местам, но вдруг Муртуз агрессивно рявкнул: “На тэрапэвтычэском прыэмэ сыдыт толко одын тэрапэвт - лычно я, значыт на мэна падаэт чрэзвычаыно болшаа нагрузка”.

-Все последние дни доктор Лебедева выезжает на ФАПы (фельдшерско-акушерские пункты), - уточнил Голиков.

-Даваыйтэ поэду я, - зарычал доктор Мамедов.

-Ради Бога, я уже устала от тряски, - спокойно ответила Мария Ивановна.

-Хорошо, - кивнул главврач, - Сегодня доктор Мамедов делает выезд, а доктор Лебедева идёт на приём в поликлинику.

Минут через 30 после конференции Голиков, Лебедева, Леонтьев, Мамедов и четвёрка студентов-терапевтов пошли смотреть трудную, прежде всего, в административном плане, больную.

Во что только могут превратить человека болезнь и старость. В маленькой палате, издавая жуткие зловония, на кровати сидело чучело с изрытым бездонными морщинами лицом, свалявшимся клоком бело-жёлтых волос на полуголой голове, беззубым, непрерывно шамкающим, издающим нечто совершенно неразборчивое ртом, жалкими отвислыми грудями, изжёванными, грязными тряпочками, ниспадающими на гигантский асцитический живот и толстыми красными ногами с огромными, извергающими гной и смрад зияющими ранами на голенях.

Голиков очень внимательно расспросил старушку, кажется даже что-то понимая в её нечленораздельных бормотаньях, а затем долго слушал её сердце и лёгкие. После замглавврача старую женщину аускультировала Лебедева и врачи ушли совещаться в конец коридора. Доктора приняли решение, удовлетворившее и терапевтов, и хирургов: отправить больную в Новоюрьевскую больницу, играющую роль приюта, очень часто последнего, для подобных стариков. Староюрьевские доктора намного шире пользовались бы новоюрьевской ссылкой - жаль дорога туда проходима лишь ограниченное число дней: летом - в сухую погоду, зимой, когда установится тракт.

Сегодня впервые на нашем цикле в отделении появился Иван Иванович. Под его руководством мы ринулись в обход, выродившийся в стремительнейший оббег. Иван Иванович измерял давление, говорил 2-3 полушутливые-полубессмысленные фразы и перескакивал к следующей женщине. Всё мероприятие заняло около 10 минут. Оставив все назначения без изменений, Иван Иванович исчез, а я написал дневники и пошёл с Леонтьевым, вызванным на консультацию к моему единственному мужчине. Вадим Анатольевич осмотрел больного очень внимательно, не поленился даже исследовать через прямую кишку и, назначив лечение, ушёл.

В 12 часов Воблова пригласила меня в гостиницу.

Всё та же благодарная пациентка принесла мне сливки. Мы с шиком пообедали, воздав должное высокочтимому искусству иглоукалывания.

На сытый желудок я захотел найти тихое, лесистое, безлюдное место - новую экологическую нишу. Взяв одеяла, Раиса и я двинули к речке, и пошли вдоль берега вверх по течению.

На дальней окраине посёлка, примерно в километре от ”козьего пляжа”, разбит маленький цыганский табор: телега сиротливо роет оглоблями землю, рядом трепещут крышами две старые, огромные, видавшие виды солдатские палатки, убегающий от которых склон берега украшен мозаикой из 6-7 десятков разноцветных лоскутных одеял и матрасов. Возле воды бродят несколько взрослых. Ребята лет 15 ловят рыбу. Грязные босоногие детишки шныряют между телегой, палатками, одеялами. Удивительная, неподвластная столетиям и начальству жизнь вольного народа настроила меня на философский лад: “У цыган и следует учиться свободе, вольные люди…” - начал я, но был мгновенно сбит показавшимся мне едким замечанием Вобловой: “Я ведь тебе уже говорила: меньше рассуждай, друг мой, иначе ты просто сойдёшь с ума. Жизнь - прекрасна и удивительна, а ты всё хочешь промерить, взвесить, копаешься. Не делай этого, друг мой, не делай. Бери жизнь, как она есть, радуйся жизни. Не копайся в ней…»

-Одним словом - не бери в голову, - перебил я Раису, про себя добавив менее приличное продолжение поговорки.

-Может быть и так, может быть и так, - задумчиво произнесла Воблова, а я решил: “Действительно, ну, чего с ней базарить? Таких баб следует утилизировать и выгонять”.

Чем дальше мы шли, тем меньше оставалось от моих надежд. Вместо тихих, укромных рощиц, нежно шумящих над чистыми водами приглашением к уединению, везде люди, дома, коровы, навоз - сельскохозяйственно-индустриальный пейзаж аграрно-промышленного комплекса. Осознание бессмысленности дальнейшего продолжения прогулки и активность туч над головой заставили нас повернуть вспять.

От дождя, от удачно сделанного аборта, от внезапно нахлынувшего свыше вдохновения или Бог знает от чего, Цыганов вдруг почуял тягу к кулинарному искусству. Готовил он по чистому наитию, нечто, как я думаю не имеющее названия в тривиальном поварском деле. Пётр сварил местные серые рожки в молоке, бухнул в это варево весь остаток (почти полкилограмма масла), сыр (тоже почти килограмм), оставшийся мёд, творог, рис, халву, манку и, решив, что недостаточно сладко, щедрою рукою высыпал больше килограмма сахара.

Мы пришли как раз вовремя: Пётр рекомендовал потреблять свою стряпню в теплом, а ещё лучше в горячем виде.

Беловатую, тягучую, сладко приторную, клееобразную массу Цыганов выдал за “национальное белорусское блюдо”. Ощутив во рту первые, жирные, нераскусываемые частицы, я понял, что быть этого не может - разве способен целый народ добровольно причинять себе такие страдания. Но Воблова и я были настолько голодны, что всё же смогли проглотить почти по пол-ложки этой бурды. Зато остальные, особенно Мусина, взорвали тишину чудовищным возмущением - куда там обычному недовольству Цыганова кашами женского производства.

Сжавшись, состроив жалко-кислую мину, Пётр молча смотал удочки в нашу комнату, оставив своим ругателям остывающее единым резиноподобным комом детище своего непризнанного кулинарного гения.

Поймав последний, затравленный взгляд уходящего Цыганова, я напомнил девушкам обычную историю, когда страдательной стороной выступали они, но вызвал противное моим намерениям - все обозлились ещё сильнее, а потом набросились на меня, как будто бы это я, а не Цыганов загубил столько продуктов. Громче всех кричала Мусина: “Так ему и надо, мало даже, идиот какой, сколько масла перевёл. Теперь эту гадость и подыхающая от голода свинья есть не станет”.

-Кажется, в отношении свиньи Люда абсолютно права, - подумал я.

Тучи зарыли в землю стрелы молний. Отгремели басистые раскаты грома. Разгладилось. Зеркала луж жадно ловили выкатившееся из-за потерявших груз облаков весёлое солнце. Опять тепло и радостно.

“16 комната”, сопровождаемая Цыгановым ушла в клуб на очередную кинокартину. Скороходова опять обуял сплин. Последние дни он перестал выходить на работу, покидая кровать только для удовлетворения самых насущных физиологических отправлений. С сумрачным видом Павел либо лёжа читает научно-фантастические рассказы, либо спит, причём и во сне выражение лица остаётся грустно-страдальческим, как будто бы ему снится, что кто-то хочет погнать его - жутко больного - на работу в каменоломни или в хирургическое отделение. Сегодня к симптомам лёгочной патологии прибавились боли в животе неизвестной этиологии, увеличение печени и кишечные расстройства. Опьянённая любовью Спешкина, вьётся вокруг страдальца, как неутомимая пчёлка над пахучим цветком, а Скороходов, под настроение, время от времени отгоняет её как назойливую муху. Сегодня Света не выдержала и пошла с Мусиной и Комаровой на речку, предоставив Раисе и мне шанс в женской комнате, которым мы были вынуждены воспользоваться, а затем пошли сполоснуться в тёплых водах лесного Воронежа.

Наползал вечер. Забирая с собой гаснущие лучи, прощаясь с умирающим днём, катилось вниз солнце. Тёмно-красные блики играли на спинах трёх сидящих девушек, успевших высохнуть к нашему приходу.

возврат к началу.