Встречи.
Главная страница

Дневник одной практики. Первая страница

-24-

17 июня. Вторник

Иногда, из-за отсутствия иной возможности, используется ненормативная лексика.

На речке тишина. Слепящее солнце сверху. Леденящая роса снизу. Кто захочет отсюда и туда? Но много ли стоит хотеть?

Прибежав в гостиницу, я кайфовал на кровати. Гневно распахнулась дверь и со словами: “Кто передал разговор об Александре Петровиче?” - в комнату пыхтя, вкатил возбуждённый Цыганов.

-Лиза и Рая ведь были? - смущённо промямлил я, мгновенно поняв, в чём дело.

-Нет, о том, что я решил бить ему морду? Я говорил только здесь и нигде больше. Нас было только трое.

Может быть, кто-то подслушал? - предположил Павел.

-“Нас оставалось только трое…” Нет, Пётр, прошу прощения. Это я случайно ляпнул Райке, - встал я.

Минут 10 назад возле того же злосчастного туалета, Комарова подошла к Цыганову: “Ты действительно будешь бить Александра Петровича?” “Откуда у тебя такие сведения?” “Это неважно,”- рявкнула Лиза, заскочила в кабинку и захлопнула, по хорошему староюрьевскому обычаю дверь так, что окрестности встрепенулись: не война ли.

Я побежал в 9 комнату, позвал Воблову и отвёл её в холл к телевизору: “Раиса, ты очень хочешь, чтобы под занавес была драка? Я уже не говорю о том, что Пётр на меня обиделся и правильно сделал”.

-А что такое? - чуть смутилась она.

-Зачем ты рассказала Комаровой, что Пётр…

-Да брось ты, - перебила меня Воблова, - Лиза сказала это шутя.

-Пётр воспринял всё совершенно иначе.

-He знаю, не знаю, не знаю, - зачастила Воблова, - Сейчас времени нет. Не будь бабой. Если не хочешь, чтобы знали, то никому не говори, - бросила она злобно и убежала в свою комнату, оставив меня в растерянности и злости. Я стоял в коридоре и слышал, как Воблова передавала наш разговор. “Не будет угрожать, пузо набитое”, - свирепо гавкнула Комарова.

За нашей дверью Скороходов советовал Цыганову: “Не злись на Андрея: ты сам такой же сплетник, как и он”.

Я вошёл в номер и хлопнул двумя ладонями по столу: “Ладно, это всё ерунда, что вы задёргались как куклы на ниточках. Пётр, если ты почувствуешь что-либо неладное, то немедленно скажи мне, а я поговорю с Александром Петровичем”.

В больнице я первым из студентов занял место в кабинете главврача. Через несколько минут вошли неразлучные подруги. Раньше Раиса всегда садилась рядом со мной. Если свободных мест не было, она просила случайного соседа подвинуться. Сегодня соседние стулья пустовали, но Воблова села напротив.

В терапии, если не считать Иван Ивановича, которого, что греха таить, считать не стоит, остался один единственный врач - Мария Ивановна Лебедева, а лежит в отделении 31 человек. За несколько дней до окончания цикла хирургии Комаровой ударила в голову очередная порция бурной мочи: она захотела задержаться в хирургии, обещая вести терапевтических больных в инфекции. Из-за этих больных на утренних конференциях уже несколько раз возникали скандалы. Играющий роль инфекциониста Мамедов требовал перевода всех терапевтических больных из инфекции или хотя бы ведения их терапевтами. Главврач счёл эти требования вполне законными, но в терапии места не освобождались, а Лебедева в инфекцию ходить не успевала: одна на всё отделение, приём в поликлинике, да ещё дочка сдаёт экзамены за 10 класс. В конце концов, под нажимом Муртуза Иван Иванович решил, что “16 комната”, проходившая цикл терапии, будет курировать терапевтических больных, временно пребывающих в инфекционном отделении. Несколько дней Чердакова и К этого не делали за что получили на конференции выговор от Голикова. Посещение инфекции поразило Лосеву: все терапевтические больные, многие больше месяца, лежали с чистыми историями болезни, то есть ни разу не осмотренные Муртузом и, естественно, без всякого лечения. Видимо вся энергия Мамедова уходила на скандалы по утрам, хотя большую часть этих больных он сам направил на госпитализацию с поликлинического приёма.

Постепенно всех больных перевели из инфекции в терапию. К сегодняшнему дню там никого нет - у Комаровой пропал даже формальный повод остаться на цикле хирургии.

Вчера Воблова слабовато прореагировала на мои предостережения, но сегодня, окунувшись в сгущённую атмосферу терапевтического отделения, в полной мере оценив всю тяжесть дополнительной нагрузки, немедленно мобилизовала Лебедеву и через считанные минуты беглянка была возвращена. Комарова сделала вид, что скрыла бьющее в глаза недовольство наглой улыбкой вкупе с тирадой: “Ну, и пожалуйста, мне всё равно. Я хотела как вам же лучше”, и взяла папку с выделенными ей больными. Мария Иванова на утешила возвращённую: “Что вы, Лиза, здесь вы хоть что-то увидите, а там одни горшки да доктор Мамедов”.

-И непонятно, что хуже, хотя, , разумеется, понятно, - пробормотал я. В этот момент утреннюю тишину не проснувшегося ещё отделения взорвали лёгкий на помине Муртуз и верная Вера. Ярче пробивающихся сквозь мутные стекла солнечных лучей пылали их разъярённые глаза, рты перекашивало бешенство, руки дёргались. “На каком основанэы?” - завопил доктор Мамедов. “На каком основании?” - ещё с большей яростью подхватила преданная сожительница, извините, невеста. “На каком основанэы вы забэраэтэ чэловэка? Был договорэнност с Ыван Ывановыч. Самы нэ хотытэ нычэго дэлат, думаэтэ я буду вэзты вашых чэртовых болных в ынфэкцыы, ошыбаэтэс, у мэна своых дэл много в проворот”.

-У него дел невпроворот, - подтвердила занятость жениха, распухшая от ярости возможная в потенции подруга жизни.

Мария Ивановна сидела неподвижно. Невозмутимо не отрывала взгляд от истории болезни, может быть, даже читала её, но стоило будущим супругам перевести дух перед новым приступом лая, как она очень спокойно ответила: “Сегодня я забрала последнего терапевтического больного из инфекционного отделения. Я ещё хочу поговорить с Иваном Ивановичем как это могло быть, что больные люди больше месяца лежат в отделении, а их ни разу не осматривает врач и не даёт никакого лечения”

От неожиданного удара Муртуз на мгновение остолбенел, но тут же взял себя в могучие руки, злобно зашипел: “Я буду жаловаца Ыван Ывановыч. Вы мнэ отвэтытэ”, - развернулся и побежал вон из отделения, загремев чугунными башмаками по гулкой железной лестнице.

-Вы ещё ответите за это, - усилила желающая стать Мамедовой угрозу будущего супруга, блеснула бешеными глазами, тряхнула пышной гривой и помчалась прочь за главой намечающейся семьи.

-Ради Бога, - спокойно бросила им вслед Мария Ивановна.

Мне дали палату, приписанную за Иваном Ивановичем и ещё одного мужчину в коридоре. Проведя весь день в терапии, я понял, что если положить в терапевтическое отделение староюрьевской ЦРБ – центральной районной больницы - совершенно здорового человека, то через две-три недели вылечить его в лучших клиниках мира будет не так-то просто. В переполненных палатах царили грязь, необычайная духота и вонь: каждый вдох не столько доставлял кислород, сколько отравлял весь организм. Питание известное - на 95 копеек в день. Лекарств постоянно не хватает. Хорошо если у больного в Москве или других больших городах есть родственники, способные доставать медикаменты, а если нет? Из врачей отделения только Мария Ивановна Лебедева с какой-то степенью ответственности относится к своим обязанностям. Иван Иванович являет себя среди больных, в лучшем случае раз в неделю, хотя ему, чтобы попасть из своего кабинета в свою палату требуется всего лишь взойти по лестнице на второй этаж, что занимает максимум 30 секунд. Заведующий отделением - Борис Иванович Егоров в основном известен как человек делающий деньги: больные его интересуют только в этом плане. Ещё один врач - Лариса Петровна, о которой никто ничего не говорит, - отдыхает. Купцова как-то заметила, что терапевтические больные - это просто бедолаги-смертники и чуть не 1/3 умерших в терапии являются убиенными. После знакомства с отделением я понял, что слова Купцовой намного ближе к истине, чем я думал раньше, особенно, когда увидел, что Егоров больному со стенокардией назначил единственное лечение: 4 кубика димедрола в день.

Нам крупно повезло, цикл терапии – последний. Предыдущие группы уже успели навести хотя бы относительный порядок в историях болезней.

Не меньше, чем на 90% отделение заполнено старушками и пожилыми людьми, то есть, хрониками без всякой надежды на выздоровление, скорее всего, и невозможном в их положении. Мечтать можно только о таком улучшении состояния, которое позволило бы им хоть на какое-то время покинуть опротивевшие, намного больше, чем до тошноты, больничные стены. Поражает в сельской больнице полная укомплектованность штата санитарами - в городах об этом уже давно не смеют и мечтать.

Лебедева сделала обход вместе со своими подшефными, а затем они сели разбирать листы назначений. Я вынужден всё делать сам, но без Иван Ивановича менять в листах назначений ничего не мог - главный врач обещал навестить отделение завтра.

Палата Иван Ивановича - женская, отделённая от коридора проходом, оборудованным под процедурную, все прелестные запахи которой девятым валом обрушиваются на несчастных больных, постоянно плавающих в парах лекарств и кипящих стерилизаторов. Именно в этой палате с февраля месяца лежит Рубцова - пожилая женщина с веснушчатым лицом более 15 лет страдающая бронхиальной астмой. Можно ли ожидать чудес от лекарств и моих стараний? Соседка Рубцовой поступила в отделение после анафилактического шока на очередное лекарство от ревматоидного полиартрита. Умереть рыхлой, лунообразной Кузнецовой с изуродованными суставами не дали, но положили, за неимением других мест, в эту палату. Я высказал свои сомнения Лебедевой, но Мария Ивановна только пожала плечами.

После полуторачасового нахождения в палате голова моя отяжелела, заныв пульсирующей, распирающей болью. С огромной радостью я вернулся в ординаторскую, где впервые за весь день в больнице нос к носу столкнулся с Вобловой.

-Почему ты расстроен? - вдруг почти вплотную приблизилась ко мне Раиса.

-Нет, я не могу таким образом определить своё текущее состояние, - глубокомысленно-занудным голосом проквакал я.

Раиса раздражённо пожала плечами, развернулась и быстрым шагом оставила ординаторскую.

В гостинице Цыганов “тэц-на-тэц”, как сказала бы Комарова, завёл разговор о завершении практики.

-Иван Иванович сказал мне, чтобы к концу этой недели мы сдали полностью готовые дневники, которые напрямую связаны с оплатой имевшим с нами контакты врачей, то есть великолепной четвёрке из главврача и трёх заведующих отделениями…

-Каким-то очень хитрым образом, - лениво подумал я.

Это напрямую вытекает из всех связей между институтом и больницей…

Хитроумные дневниково-материальные связи так и остались загадкой для моей гудяще-тяжёлой головы, но я глубокомысленно кивал, делая всё понимающий вид.

-Кроме того, Иван Ивановича с самого начала нашей практики обуревает идея фикс заполучить список студентов на гербовой бумаге института, да с печатью. Кстати, возражения Мухина до главного врача не дошли. Необходимость этой бумаги главврач объясняет требованиями фининспекторов. Мухин, как ты помнишь, заявил, что всё это ерунда, никаких гербовых бланков никогда не было и в нынешнем году не будет, пусть главврач не дурит. Но я скрыл от Ивана Ивановича мнение Дмитрий Петровича и решил сыграть на страсти главврача. Делаю вид, что способен помочь, - гордо выпятил грудь вперёд Цыганов, - Мы составили письмо в институт, которое я взял с обещанием, по возвращении в Москву, двигать по инстанциям, хлопотать, хлопотать и хлопотать из-за всех сил. Таким образом, я смог поставить Иван Ивановича в зависимость от нас. Сам понимаешь - это должно существенно облегчить нам завершение практики, то есть решить проблему зачёта, - с большим достоинством раскрыл наш мудрый староста свой гениальный план, и, удовлетворённый душой, направил стопы свои в исполкомовский туалет.

Я решил расслабиться, но не тут-то было: заглянула заспанная, с помятым лицом, сгорбленная, с безобразно выпирающим животом Воблова: “Что же ты ко мне не зашёл?”

-Да как-то так, заговорились с Петром и вообще прочее, - промямлил я, похоже, косноязычно, - Понимаешь, у Ивана Ивановича развилось горячее желание получить полностью подготовленные дневники к концу недели для исключения зачёта, - говорил я, совершенно не понимаю связи между отсутствием зачёта и готовностью дневников к концу недели. Цыганов почему-то не захотел лично говорить с дамами о дневниках, свалив эту почётную обязанность на меня: “Рая, проинформируй, пожалуйста, остальных обо всех этих дневниково-временных хитростях отлынивания от зачёта”.

-Сами передавайте. Что хотите, то и говорите. Я больше не буду, - почему-то раздражённо ответила Воблова.

-Всё абсолютно правильно: там, где необходимо говорить ты молчишь, а…

-Не будь бабой, - взорвалась Раиса, - Не хочешь, чтобы кто-то знал - не говори никому.

-Воспользуюсь твоим мудрейшим советом и буду знать, с кем имею дело.

-Я тоже тебе ничего говорить не буду…- замолкла Раиса на полуслове, стихла и дёрнула головой, – Кажется, я что-то не то говорю…

-Я тоже так думаю, - бросил я уже вслед, исчезнувшей за дверью Вобловой.

Вернулся удовлетворённый Цыганов. Мы сели обедать. Открыв дверь ногой, ввалилась Комарова и, не взглянув на меня даже украдкой, попросила Петра: “Перезаряди, пожалуйста, фотоаппарат, мы хотим проявить отснятую плёнку”. Цыганов недовольно хмыкнул, но сегодня он в тонусе, отчего лихо взялся за дело, тем более, что считает себя высококлассным фотографом. Пётр провозился минут 40, неизвестно, сколько ещё ушло бы у него времени, но зашёл Скороходов и сделал все за 5 минут.

Отдыхающие студенты разбрелись кто куда. Подруги пошли проявлять плёнку. Цыганов и Скороходов вкупе с “16 комнатой” захотели посмотреть в клубе новую кинокомедию. Оставив ключ у нас, куда-то убежала Мусина. А я всё-таки решил поспать.

Грозное рявканье Комаровой: “Где наш ключ?” - заставило меня открыть глаза. Я кивнул на стол. Махнув рукой, Комарова исчезла. В коридоре зазвучали шаги в сопровождении голоса Корина: “Ни хуя, морды набьём в последние дни”.

Исчез даже намёк на сонливость. Не найдя тёти Дуси, наверное принимает обязательную вечернюю дозу спиртного, я постучал в комнату номер 9. Дверь открыли мгновенно и резко. Комарова швырнула в меня злорадно-злое, лисье личико под растрёпанными коротенькими волосёнками. Я протянул ключ от нашей комнаты. Хищный рывок вырвал его из моих рук и в тоже мгновенье пушечный выстрел захлопнул дверь перед моим носом.

По дороге на “банный пляж”, вспоминая её “морду голодного шакала, почуявшего добычу”, я осознавал назревание событий, ощущая растущую ярость в груди. Променявшие кинокомедию на купание, Спешкина, естественно, со Скороходовым встретили меня возле магазина. Света сказала, что возле бани мужиков 20 пьют водку, ругаются и возбуждены. Их общество меня мало устраивало, поэтому я свернул на козий пляж.

Совсем один, освещённый мутным умирающим светилом, я вдыхал сладкий запах свежескошенной травы, которую рядом с тихонько блеющей белой козой, собирала граблями в стога пожилая женщина. На противоположном берегу бесчисленное стадо коров, подгоняемое конными пастухами, медленно кочевало в сторону моста. Неожиданно я испытал странное чувство растворения во всём видимом и невидимом, существующем, исчезнувшем и неосуществлённом.

Когда я вернулся, Цыганов смотрел телевизор. Дверь в нашу комнату была закрыта. Я постучал. Не раньше чем через минуту прозвучал голос Скороходова: “Сейчас”. Опять пауза. Дверь открыли. На кровати Павла, укрыв ноги одеялом, лежала Спешкина. Покраснев, она объяснила: “Дверь 9 комнаты закрыта, и никто не знает где ключ”.

-Я ни о чём не спрашиваю, - промелькнула мысль.

-Где ты потерял Раису? - фальшивым голоском, чтобы заполнить паузу, неестественно прихихикнула Света.

-На самой большой помойке Монте-Карло, - буркнул я, выходя из комнаты.

-Пётр, удели мне несколько минут, всё равно смотреть в этом ящике нечего. Давай подышим свежим воздухом.

На улице, вдали от лишних ушей, я передал Цыганову услышанное. Посоветовавшись, мы решили без явных симптомов ничего не предпринимать, оставив Скороходова в сладком неведении: “Всё равно, в случае осложнений, вряд ли можно на него надеяться”.

-Комарову я видел в номере Конева, который ушёл в кино с Мусиной, - почему-то привстал, заглядывая в окно Пётр, - Раиса с кем-то хорошо проводит время в 9 комнате, - бросил он на меня вопросительный взгляд. Я лишь пожал плечами.

Хотя цикл хирургии мы проходили в разных отделениях, но я решил всё списать у Люды Мусиной - вряд ли даже Гринберг поедет выяснять подобные подробности. Поэтому мне необходимо было проникнуть в комнату номер 9, чтобы взять дневник Мусиной. Я несколько раз дёргал дверь, но с той стороны царила мёртвая тишина.

-Чёрт подери, неужели там на самом деле Воблова? Какое мне дело? Меня это не колышет, - подумал я, решив, что ни перед кем не кривлю душой, даже перед собой, а на самом деле почувствовал как на сердце противно скребут мерзкие кошки.

Наконец-то в 9 комнате зажёгся свет. Я мгновенно отправился за тетрадкой, а может быть, чтобы точно узнать кто же там. Дверь открыла вдупель пьяная Комарова. Такой косой я её ещё никогда не видел: отёкшее, старое, безобразное лицо, безумные, остекленевшие глаза, пунцовые раздутые губы. “Тише, тише”, - сипло проблеяла она, поднося к губам указательный палец, икнула и рухнула на кровать Мусиной рядом с работающим на полную катушку магнитофоном Конева. На кровати Комаровой с закрытыми глазами, красным носовым платком на лбу, руками по швам, вытянувшись стрункой во весь рост, так что ноги торчали через прутья спинки, лежал Александр Петрович Корин собственной персоной.

Около 12 часов ночи я зашёл в 9 комнату отдать дневник и посмотреть, нет ли Вобловой. Нет, Раиса не вернулась, но Конев и Мусина вынудили Комарову с магнитофоном перебраться на кровать Вобловой. Только Александр Петрович Корин, как труп в анатомичке, обездвижено пребывал всё в той же позицьи; даже муха, севшая при моем предыдущем появлении на красный платок, покрывающий лоб, притянутая неведомой силой, замерла на том же месте. Действующие лица, способные сидеть, сосредоточенно курили, причём каждый неотрывно и ожесточённо изучал одну точку перед собой.

возврат к началу.