|
|
Ирмиягу. Совпадения имён, фамилий и всего остального невозможно, потому что всё ниже написанное не имеет никакого отношения к прекрасной и прочей действительностям. К 40 годам Ирмиягу преуспел во всём. Офицер-десантник без единой царапины он прошёл четыре войны: Шестидневную, На Истощение с Египтом, Дня Искупления (Йом хакиппурим) и Мир Галилеи. После войны Дня Искупления, окончив тель-авивский университет и получив первую степень по экономике, Ирмиягу организовал строительную фирму. Прошло всего несколько лет, и он стал одним из крупнейших и преуспевающих строительных подрядчиков Израиля. Одновременно он вёл сразу же несколько крупнейших проектов имеющих общеизраильское значение. Семейная жизнь удалась Ирмиягу не меньше деловой. В 20 лет он женился на своей однокласснице – нечастый случай обращения первой любви в брак. За два десятилетия совместной жизни они родили четверых детей, старший из которых начал службу в боевых частях, а младшие отличались необычными для Израиля вежливостью и послушанием. Несмотря на прожитые годы, Ирмиягу и супруга продолжали относиться друг к другу с нежностью и заботой. Всё внерабочее время они проводили вместе, посещая родственников, театры, рестораны, всевозможные торжества. Два-три раза в год Ирмиягу и жена уезжали за границу, объездив с группами и вдвоём полмира. Во время одной из поездок в Европу Ирмиягу познакомился с ответственным работником министерства Обороны, который вскоре помог ему заключить многомиллионный договор. Рабочий день Ирмиягу начинался в 5 часов утра, чтобы добраться до места без пробок и успеть просмотреть в тишине важные документы. После лёгкого завтрака Ирмиягу выезжал на работу. Он всегда вёл машину сам, не очень доверяя шофёрам, и продолжая получать удовольствие от управления автомобилем. Тем более что покупал он одни из самых дорогих машин в Израиле - «Вольво». Жизнь доставляла Ирмиягу удовольствие. Выросший в семье репатриантов из Ирака, соблюдающей еврейские традиции, он несколько раз в году посещал бейт кнессет (синагогу), обязательно на День Искупления (Йом Киппур), которой регулярно жертвовал достаточно крупные суммы денег. Кроме того, Ирмиягу всегда делал пожертвования добровольному обществу помощи солдатам и нескольким медицинским фондам. Тот день не отличался от всех остальных. Он выехал, как обычно рано утром. До построенного им же здания его офиса оставался один светофор. Ирмиягу мог проехать его на жёлтый свет, но поступил, как он и привык во всех своих делах и поступках строго по правилам: проезжать перекрёсток на жёлтый свет, только если начал движение. Ирмиягу не торопился и остановился – всегда и во всём он старался не суетиться и не спешить. Он подумал, что за все годы жизни ни с кем по-настоящему не поссорился, что у него нет врагов. Вспомнил, что ему предстоит обычный, полный любимой работы и хлопот день, а вечером они приглашены с женой на день рождения её сестры. Неожиданно он почувствовал себя баловнем судьбы, у которого всё так удачно складывается. Отогнав тщеславную мысль, Ирмиягу стал думать, как организовать работу на одном из объектов, происходящее, на котором ему не очень нравилось, и он опасался, что не уложится в обещанный им срок. Положение совершенно не приемлемое для него, в отличие от подавляющего большинства израильских строительных подрядчиков. Ирмиягу понял, что ему следует предпринять для выполнения обязательств, очень обрадовался нашедшемуся решению… Светофор уже был почти готов переключиться на жёлтый, чтобы в следующее мгновение позволить движение, но в этот момент страшной силы удар сзади по машине Ирмиягу нанёс многотонный грузовик, водитель которого не справился с управлением, так как задремал за рулём после бессонной, рабочей ночи. «Вольво» Ирмиягу выбросило как пушинку на самый центр перекрёстка. Решивший проехать в последний момент автобус на полном ходу врезался в него сбоку… Жизнь Ирмиягу спасла крепость машины. Выжил он только благодаря своему недюжинному здоровью. Почти неделю он пролежал в реанимации без сознания. Затем больше год лечился в отделении, специализировавшемся на реабилитации после тяжёлых травм головы. Ирмиягу вернулся домой на костылях и совсем другим человеком. Жизнь разделилась на «до» и «после». Спокойный, уравновешенный человек превратился в раздражительного, не способного сосредоточить внимание, не умеющего ждать, взрывающегося с пол-оборота, кричащего по любому поводу. Пропала память – он не помнил весь день до аварии, не мог вспомнить почти ничего из происшедшего несколько минут назад. Головные боли сводили его с ума. Головокружение и тошнота отравляли и так-то потерявшее всякую радость существование. Мужественный мужчина обратился в малодушного, робкого, плачущего по любому поводу. Ирмиягу стал бояться выходить на улицу, так как думал, что за ним следят и его преследуют. Его настроение всё время колебалось от плохого до ужасного. Аппетит пропал, и он похудел почти на 10 килограммов. Ничто Ирмиягу не радовало, ничего ему не хотелось. Всё потеряло всякий смысл. Мысли о смерти не давали покоя. Если бы не семья, он давно наложил бы на себя руки. Созданное Ирмиягу предприятие рухнуло. Любая умственная деятельность усиливала головные боли и головокружение до совершенной непереносимости. Он не мог вникнуть в смысл самого простого текста; до аварии за день проглатывал подобные сотнями, схватывая их с одного взгляда. Физический труд был ему ещё более недоступен из-за постоянной слабости, утомляемости, изматывающих болей в переломанных конечностях. Несколько лет Ирмиягу категорически отказывался обратиться к психиатру. Согласился пойти в психиатрический диспансер только из-за угрозы жены оставить его. Высокий, худой, небритый, совершенно седой мужчина в очках робко заглянул в кабинет. Увидев, что там сидят пять человек – таков в то время был порядок приёма первичных – отпрянул и категорически отказался войти. Каждый вторник с самого утра четыре группы сотрудников диспансера принимали впервые обратившихся. Такую систему ввёл лет за пять до того пришедший в диспансер новый начальник. Предполагалось, что первый контакт человека должен быть не только с врачом, но и с психологом и социальным работником, чтобы сразу же выявить и необходимую нелекарственную помощь. Некоторым сотрудникам диспансера это нововведение не понравилось. Одним из-за трудностей сработаться в таком совсем не простом деле, как клиническая беседа, тем более, с впервые пришедшим в психиатрическое учреждение. Другие посчитали расточительством тратить время 3, то и 4 человек, где, по их мнению, мог бы быть справиться и один, врач, в случае необходимости направляющий пациента к психологу и социальному работнику. Но известно, что значит спорить с начальством. Потому система заработала, тем более, пока психиатрические диспансеры принадлежали государству, никто не требовал отчёта о каждой рабочей минуте, да и в подавляющем большинстве подобных учреждений работали точно так же. Понятно, что некоторым людям, иной раз после долгих колебаний и сомнений, впервые решившимся на беседу с психиатром, наличие ещё двоих, а то и троих совершено посторонних личностей, непонятно вообще, зачем присутствующих, мягко говоря, нравилось очень мало. Обычно в моей группе психолог Сара Кушнир говорила: «Таков порядок. К тому же, это для вашей же пользы. Мы здесь все профессионалы, а не случайные люди, и вам же лучше, поговорить сразу же с психологом и социальным работником, а не приходить сюда ещё раз ради этого». Сара – пожилая, хорошо сохранившаяся женщина, давно перешагнувшая пенсионный возраст, с очень хорошо подвешенным языком, уже хотя бы в силу своей профессии. Она много лет прожила в Израиле, куда приехала из Аргентины и потому разговорную речь освоила в совершенстве. Подобного нельзя было сказать о её письменности, в которой она показывала свою почти вопиюще недопустимую неграмотность. Благо, в Израиле психологи не должны писать важные бумаги, чем новые репатрианты-психологи пользовались без зазрения совести. Кстати, не только они, врачи и многие прочие специалисты тоже. Некоторые, не моргнув глазом, писали по-английски, кто умел, конечно, так как другие языки не допускались. Правда, трудно взрослым людям, окончившим школы и университеты на одном языке, в совершенстве освоить другой, совершенно чуждый их родному. Кроме Сары со мной в группе было ещё два социальных работника. Пожилая женщина предпенсионного возраста - начальница над социальной службой диспансера – Лея Гидальягу и женщина средних лет – Татьяна Гольдвасер. Выслушав произнесённое строгим голосом объяснение Сары, большинство людей от безысходности, смирялось, и покорно раскрывалось перед группой. Но в виде редких исключений попадались и непокорные, категорически отказывающиеся говорить с кем бы то ни было, кроме врача. Впервые столкнувшись с таким поведением, я мгновенно согласился с ним. Дамы молча вышли, но по возвращении, они выказали мне своё решительное недовольство, озвученное всё той же Сарой. Потому все последующие разы, в случае несогласия выступать перед коллективом, пусть и профессионалов, я молчал и ждал – в конце концов, больные приходят и уходят, а отношения с сотрудниками всегда и везде имеют первостепенное значение. Дело обычно кончалось тем, что дамы пожимали плечами, кривились и выходили, оставляя меня один на одни с больным. Не то чтобы они уж очень жаждали принять соучастие в каждой беседе, но в них восставало чувство ущемлённой гордости: мы-де специалисты ничуть не хуже врача и тоже имеем право. В случае Ирмиягу, уже обученный я спокойно сидел и ждал. В тот день я предпочёл бы часок погулять, чтобы кто-то из них поговорил с пациентом. Но позволить подобного я себе никогда не мог: именно врач ответственен за каждого перешагнувшего порог диспансера, если, что-то случается, а случиться может всё и каждое мгновение, и, кроме того, врач отвечает на все многочисленные запросы и письма, потому-то именно ему так важно собрать все требуемые сведения. Скривившись, состроив недовольные выражения лица, Сара и Лея вышли. Татьяна – спокойнее всех относящаяся к подобному неприятию её нужности, последовала за ними, мне показалось, в тот раз даже с облегчением. Вскоре в кабинет зашёл Ирмиягу. Минуты на три он застыл на стуле, а потом заговорил, глядя в пол перед собой, монотонно покачиваясь верхней частью туловища в такт своим негромким словам, произносимым нудным голосом с небольшим завыванием. -Я чувствую себя очень плохо, ничего не соображаю, взрываюсь по любому пустяку. Я не знаю, как меня ещё жена и дети терпят. Если они меня бросят, то это будет мой конец. Может оно и лучше. Всё равно я уже давно перестал жить… -Похоже, у него есть и мысли о самоубийстве,– насторожился я, - такому суециднуться пара пустяков. Надо будет разговаривать с женой… -Есть, - как будто бы, прочитав мои мысли, после некоторого молчания произнёс пациент, - Всё время есть: я никому не нужен, я никчёмен, я ничего не могу, я не человек… - вновь замолк мужчина, отключившись. -У вас есть нехорошие мысли… о жизни, о смысле жизни? -Вы имеете в виду о самоубийстве? Я кивнул. -Есть, но пока жена и дети меня не выгнали, я этого не сделаю. Если они меня держат, то моя смерть, даже такого причинит им боль, а этого я не хочу… -Всё верно. Вы совершенно правы, - с облегчением покачал я головой. -Я всё время какой-то тяжёлый, почти не могу встать со стула. Усталость и утомляемость меня совершенно убивают. Сажусь и сижу часами: ни мысли, ни движения, ни желания, боюсь пошевелить головой, чтобы не стало ещё хуже. В глазах у меня двоится. Вас я тоже вижу, как в тумане… - на мгновение оторвал Ирмиягу взгляд от пола и перевёл на меня. -Вы были у глазного врача и невропатолога? -Много раз. Они всё время посылают меня к вам. Вы тоже думаете, что я – сумасшедший? -Нет, но лечиться вам надо у психиатра, как и большинству, переживших такие тяжёлые аварии. -Вот я к вам и пришёл. Я ничего не помню. Ничего, - он тяжело вздохнул, сопровождал такими полувздохами, полувсхлипываниями каждые два, три слова, - У меня всё время отвратительное настроение. Да и от чего ему быть хорошим, если ничего не делаю? Я – паразит. -Вы не по своей вине не делаете. -Это правда. Вы так думаете или просто меня утешаете? -Да, думаю. -Я не сплю. Если удаётся задремать, то почти сразу же вскакиваю из-за кошмаров весь мокрый как мышь. Помню какие-то ужасы, но лишь несколько мгновений, а потом всё забываю, лишь остаётся всё время сидящее во мне чувство страха. Больше заснуть не могу. Я вообще ничего не помню. У вас такие пациенты бывали? -Конечно. -После каждого теракта мне становится намного хуже, - мы встретились в 2002 году, когда арабы взрывали в Израиле автобусы, кафе, рынки, - Я не могу найти себе место после каждого теракта, совсем перестаю есть, спать и всё время плачу. Я не даю детям выйти из дома. Я боюсь за них. Мой сын служит десантником. Я всё время воображаю самые страшные сцены. Я хотел забрать его из армии, но он, ни в какую. Ночью я не сплю, а днём большую часть времени валяюсь в кровати и не могу встать. Да и незачем мне, и не хочу ничего… Как до, так и после нашей первой встречи, продолжало тянуться время, расколотое людьми на искусственные отрезки, помогающие выжить в нашем столь зависящем от него мире. Но для таких как Ирмиягу время останавливается. Серьёзно калечащие мгновения выбивают людей в безвременное пространство. Никакой надежды на излечение Ирмиягу, разумеется, не было: самое лучшее, на что можно было надеяться, это успокоение и хоть небольшое улучшение настроения, сна и аппетита. возврат к началу. |