Встречи.
Главная страница

Записки психиатра.

Совпадения имён, фамилий и всего остального невозможно, потому что всё ниже написанное не имеет никакого отношения к прекрасной и прочей действительностям.
Предупреждение: используется ненормативная лексика.

Жаркий день вершины израильского лета катился в ночь, начав умерять свой изматывающий жар. Я вернулся домой после прогулки с собакой.

-Папа, в Эммануэле теракт, - встретил меня на пороге мой шестнадцатилетний сын Михаэль.

-Давно было тихо в городе, - вспомнил я пословицу мамы, прошёл в столовую и включил телевизор.

-И после этого Шарон продолжит своё отделение от Газы? – прошёл за мной следом сын.

-Вот оно, влияние семьи, - подумал я и сказал, - Конечно, он ведь – предатель, вор и негодяй. Большего врага у нас ещё не было. Если Шарон сможет выполнить свой сатанинский план, то катюши и ракеты полетят на Эммануэль, аэропорт и на нас.

Опять врыв возле эммануэлевского торгового центра, называемого по-еврейски «каньон». Опять опрашивают свидетелей, которые рассказывают о пережитом ужасе, а потом их рассказы крутят несколько раз. Никогда не покажут весь кошмар этого поля массовой бойни. Политкорректные до рвоты, до омерзения. Чтобы арабы не обиделись. Какие они все подлые ничтожества.

-Значит, завтра придут уже побывавшие в терактах и новые, - вспомнив про собаку, освободил я её от поводка.

На следующий день по дороге на работу я не мог слушать израильское радио, пытающееся из-за всех сил замазать и эту еврейскую резню, лишь бы продолжился план «этнической чистки» Шарона. «Неужели я опять попал в страну, которая исчезнет? Я и мои старшие сыновья родились в отсутствующей ныне стране и два моих сына- сабры ¹ могут оказаться в таком же положении?» - пронзила меня мысль.

Некоторое время я проехал, ни о чём не думая. Затем вдруг вспомнил, что в 1989 году имел возможность поехать в Штаты: «Что заставило меня выбрать именно этот маршрут? Мне-то ладно, я пожил, а как дети? Из огня да в полымя. Трудно придумать себе более разделённое общество, разорванное на ненавидящие друг друга кусочки, кружочки, группки. И мощные силы продолжают расчленять его, как будто бы поставили своей главной целью распотрошить страну до самого основания, когда никакое совместное сосуществование станет совершенно невозможным, а потом оставшееся добить. Дело-то, похоже, идёт к новой Шоа (Катастрофе). Я это говорю и продолжаю проживать здесь. Не предпринимаю никаких усилий по спасению детей? В психиатрии такое понимание называют формальным…»

Во время парковки мимо меня проехала ординатор-доктор Кац Евгения - за время обучения в ординатуре врач должен отработать год в диспансере. Мои глаза и прочие органы безжалостно резанули красовавшиеся на машине Кац сине-голубые полоски - знак поддержки плана Шарона. Я почувствовал, как наполняюсь, мягко говоря, крайней неприязнью. Наша нетерпимость и разделённость видны издалека. Куда волокут эту одну из самых крохотных стран мира? За несколько месяцев работы доктор Кац в диспансере у меня не было с ней никаких контактов, кроме чисто формальных случайных встреч, сопровождаемых краткими: «Здрасьте». Регистратор Ирина несколько раз жаловалась на её высокомерие, грубость и нежелание принимать больных. Меня это не касалось, поэтому моё нейтральное отношение к доктору Кац оставалось неизменным. Идиотизм, но сине-голубые полоски на её машине тут же наполнили меня резко отрицательным зарядом против неё. Уверен, мои оранжевые метки повлияли на её отношение ко мне точно таким же образом. «Как же Шарон смог так накалить обстановку? Мы все на взводе, как обнажённый нерв?» - думал я по дороге к диспансеру.

Некоторое время тому назад возле меня на красный свет светофора остановился бело-голубой мужчина. Он посмотрел на меня – наши окна были открыты - и, издал предельно доступное для живого издевательское звучание: «Не хочешь повесить ещё одну оранжевую?» - у меня висела оранжевая ленточка на зеркале заднего вида и на антенне.

-Спасибо, мне достаточно. Повесьте себе.

-Мне этого дерьма не надо. Не хочешь ещё оранжевых, тогда повесь голубые.

-Это ты - голубой, - если в России голубыми называют педерастов, то в Израиле так определяю порнуху, - На голубых нынче не хватает лозунга.

-Какого? – искренне заинтересовался мужчина.

-Смерть евреям.

-Вот так-то, - набычился мужчина.

-Именно так. Как в Европе немцы вели евреев, иногда ещё и с помощью евреев, как стадо покорных баранов на убой в газовые камеры, да в Бабьи Яры на расстрел, так и сейчас продажное семейство Шарона гонит нас на убой. И ты согласен, покорно бредёшь на заклание под арабский нож, пулю, взрыв араба-убийцы-самоубийцы.

-Что ещё ожидать от вас русских. Убирайтесь к своему Путину, там вам будет хорошо: он проводит политику, которую вы все поддерживаете, - с лёгкостью определил он мой акцент.

-Что ещё ожидать от таких, как вы – агасферчики-местечковые, люди воздуха, трусы и ничтожества, дрожащие перед любым арабом-уродом-убийцей. Только не надейся, что арабы не отрежут тебе яйца, а потом не разорвут тебя живого на куски, чтобы с радостью поплясать с твоими дымящими и смердящими ошмётками по твоей крови…

Будь у мужчины возможность, он бы меня задушил, но загорелся зелёный свет, прекратив нашу милую беседу.

Чёрная, тощая, оборванная кошка перебежала мне дорогу перед самым входом в диспансер. «Это к удаче», - миновал я охранника, кивнув: «Доброе утро».

-Сегодня придут, - подошёл я к окошку регистратуры.

-Уж это точно, - почему-то, наверное, по привычке, улыбнулась мне старший регистратор Геула, поняв, что речь идёт о жертвах вчерашнего арабского теракта.

-Как всегда мы принимаем после теракта всех и без очереди.

-Конечно, - развернулась Геула к начавшему что-то печатать факсу.

Но первым уже сидел как на иголках возле моего кабинета Ирмиягу Кохен. Он был крупным и процветающим строительным подрядчиком, у которого всё в жизни ладилось, да вытанцовывалось до рокового мгновения автокатастрофы. С тех пор изменилось всё: бывшее за миг до того удара плюсом обратилось в огромный минус, никакому исправлению не подлежащий. Ирмиягу стал тяжёлым органиком, то есть, человеком, всё состояние которого определялось перенесённой им тяжелейшей травмой головного мозга. Одна из типичнейших особенностей органиков - отсутствие терпения. Ирмиягу был совершенно не способен ждать. Он нигде не работал, никуда не спешил, но не мог находиться в очереди больше пяти минут: беспокойство, непоседливость, внутренняя суета, как сжатая до предела и распрямляющаяся сама по себе пружина выталкивали его, совершенно не подчиняясь никакому контроль пострадавшего сознания. Поэтому я всегда давал Ирмиягу первые очереди, чтобы он сразу же входил в кабинет. Делал я это и потому, что, несмотря на прошедшие после травмы полтора десятилетия, Ирмиягу продолжал очень стесняться необходимости посещения психиатра и боялся встретить кого-либо знакомого.

-Доброе утро, сейчас, устроюсь, - покачивая головой, прошёл я мимо него, в кабинет. Но не промелькнуло и нескольких минут, как высокий, худой, седой, чуть горбящийся мужчина в очках робко постучал в дверь и, услышав: «Войдите», нерешительно заглянул в комнату и замер на пороге.

-Заходите, Ирмиягу, - пригласил я его, хотя не успел ещё подготовиться к приёму.

Он приблизился к стулу, тяжело, опустился на него, прикрыл глаза и печально вздохнул.

Несколько мгновений в кабинете царила тишина. Я вспоминал, как некоторое время тому назад Ирмиягу заявил мне, что собирается взорвать себя в толпе арабов. Пришлось его срочно госпитализировать. Не появятся ли у него такие же мысли и на этот раз? Ирмиягу открыл глаза: «Я не смотрел телевизор и не слушал радио».

-Правильно сделали.

-Но я ведь всё равно знаю, что произошёл взрыв возле каньона. Я не могу полностью отключиться…

-В такой стране, как Израиль – это, на самом деле, крайне сомнительно, если вообще возможно, - подумал я.

-Когда-то я ничего не боялся. В начале войны Судного дня я был на Голанах. Сирийцы наступали. Я не знаю, сколько сирийских танков было против наших нескольких - может 100, а может и 200. Сирийцы подбили наш танк. Командир мне и говорит: «Ирмиягу, там остались парни. Ты должен залезть в танк, посмотреть, что происходит, может быть, кто-нибудь ещё жив и вытащить их оттуда – живых или мёртвых, потому что я не уверен, что мы удержим наши позиции, и сирийцы могут их захватить». Вы знаете, что в Цахале, раньше, во всяком случае, был закон – ни живые, ни мёртвые к врагу попасть не должны. Подбежал я ещё с одним солдатом к танку, башня сбита, люк заклинило. Пока мы его смогли открыть, сирийцы ещё приблизились и стали бить по нам прямой наводкой. Я до сих пор не понимаю, как они в нас не попали. Со всех точек зрения должны были превратить нас в слизь. Но не попали, поэтому залезли мы внутрь. Экипаж погиб. Все трупы были изуродованы – вы себе даже представить не можете, на что они все были похожи. Вы понимаете? - очень часто во время разговора задавал Ирмиягу этот вопрос.

Я кивнул.

-Весь пол был в крови. Как будто бы вытекла вся кровь этих четверых человек. Я встал, а мои ноги по щиколотку в крови. Солдат, который был со мной, не выдержал и убежал. Он заболел и я знаю, что уже после войны, он несколько раз лечился в психиатрических больницах. Мне же ничего. Я ничего не боялся. Я один вытащил их всех, точнее, что от них осталось. Один солдат был очень толстый и тяжёлый. Но я один вытащил и его. Командир послал мне помощь, и мы их спасли, чтобы они не попали в руки сирийцев. Точнее, не их спасли, а их тела. Вы понимаете? Я продолжал воевать. Что стало со мной сейчас? Чуть что, я плачу. Я не могу слышать… - слёзы побежали по его щекам, он взял салфетку из пачки, которая почти всегда лежит на моём столе.

Ирмиягу замолчал, надулся и нахохлился, как будто бы обиделся на кого-то. Несколько мгновений спустя, положил руки на колени: «Вы знаете, вы можете начать меня презирать, но это факт и я хочу вам его раскрыть. Вы понимаете, но мне легче, когда я вижу кого-то убогее меня. Вы понимаете, что я имею в виду?

-Конечно.

-Это моя низость? Вы презираете меня за это?

-Ну, что вы – это известный факт, - вспомнил я знакомого психиатра, который любил говаривать: «Когда я слушаю пациентов, то понимаю, что мои дела ещё совсем неплохи – сколько людей намного несчастнее меня».

-Поэтому я всё время хожу в клуб стариков. Я сравниваю себя с ними и чувствую себя лучше. Скажите всем, что это помогает. Вы понимаете меня?

-Да.

-Хотя вы говорите, что это известно и меня не за что презирать...

-Разумеется, отправил я на печать, полностью заполненный лист и вспомнил старую советскую шутку: «Мало того, чтобы тебе было хорошо, надо чтобы ещё другим было плохо».

-Это моя разорванная на куски душа так меня изуродовала. Я не был таким. Она разорвана на много частей, и каждая тянет на разрыв в свою сторону. Меня расстраивают и растаскивают по кусочкам. Я совершенно распавшийся. По сравнению с нынешним Война судного дня была для меня лёгким развлечением. Я ходил по щиколотку в крови. Я выполнял самые опасные задания. Сейчас у меня ничего нет, ничего. У меня нет денег. У меня нет никакой организации. У меня нет никакого распорядка дня. Кроме того, что у меня есть число и время, когда я должен быть у вас, всё остальное - полный хаос. Я не знаю, что сделаю через час, через два, завтра. Я не живу. Я тащусь по жизни против моего желания. Я никому не нужен и никто не нужен мне. Но я бегаю. Бег даёт мне очень много. Вы меня понимаете? Всем своим пациентам так и скажите. Я думаю – умереть бы мне во время бега – ну, и хорошо…

В который уж раз говорил он мне это. Почему в последнее время у меня появилось ощущение надвигающегося на меня прокола: что-то завалится, я не разберусь в чём-то очень простом, я сделаю какую-нибудь несусветную глупость. Кто-то из моих пациентов сотворит такое, что вся страна вздрогнет, и моё имя будут полоскать по всем канал этих жёлто-продажных СМИ. Не надо каркать. Не буди лиха. У страха глаза велики.

-Лучше умереть так, с почётом, во время бега. Такая смерть не бросит тень на семью. Никто не ткнёт пальцем в моих детей. Я горжусь собой – хоть чем-то: совсем мало мужчин моего возраста могут так бегать, а ведь я весь раскуроченный и полумёртвый. Но я и живу только потому, что бегаю. Советуйте всем вашим больным, как вы посоветовали мне, бегать. Бег – это спасение.

Только Ирмиягу ушёл, как зазвонил мобильный.

-Илья! – прозвучал по-русски тревожно-взволнованный голос женщины средних лет.

В Израиле принято обращаться по имени, но я до сих пор не привыкну к подобной фамильярности: «С кем имею честь?»

-Ваш телефон дала мне доктор Греева. Она сказала, что с вами можно разговаривать совершенно откровенно.

-Что вас интересует? – почудилось мне что-то неприятное.

-Мне срочно нужна ваша помощь.

-В чём дело?

-Это не телефонный разговор.

-Где вы живёте?

-В Гиват Менаше.

-Но я работаю в Эммануэле.

-Мы придём к вам в Эммануэль. Только срочно.

-Проблемы у вас?

-Нет, речь идёт о моём сыне.

-Если он ещё не был у нас, то должен обратиться в регистратуру. Время первой встречи определяют регистраторы.

-Но дело совершенно срочное. Доктор Греева сказала, что вы мне обязательно поможете.

-О чём идёт речь?

-Я могу говорить по телефону?

-Почему бы нет, - бросил я, вспомнив подозрения в прослушке. Неужели моя антишароновская активность осталась неотмеченной? Параноик я или нет? Как любит говорить работающая в диспансере доктор Перельман: «Быть параноиком ещё не значит, что за тобой не следят, а то и убьют». Живу-то я в Израиле, да ещё времён Шарона. Удивительно, если меня не подслушивает еврейский отдел Шабака.

-Моего сына должны забрать в армию 15 августа, а он должен срочно уехать.

-Чем я могу вам помочь? – противное предчувствие не обмануло, а вырвалось, нагло посмеиваясь. Из-за плана Шарона, решившего послать армию на изгнание евреев, моя идентификация с Цахалем – Армией Обороны Израиля, как и со всеми остальными государственными институтами Израиля, резко ослабла – я почувствовал себя чужим и чуждым им всем. Смутное чувство враждебности мне всех государственных структур обратилось в явное отчуждение. Довели меня. Впервые в жизни, но я был готов, даже хотел помочь противнику Шарона не участвовать в задуманной им подлости погрома и депортации. Но для меня осталось совершенно неприемлемым пособничество кому бы то либо линять из страны с моим билетом в кармане. Моё отношение к стране не изменилось: я чётко различал между страной, и преступным режимом ненавидящих себя евреев. Сотрудничество не только с врагами, но даже с недоброжелателями Израиля для меня так и осталось абсолютно неприемлемым. Кроме всего прочего: мои-то старшие дети служили в самых крутых израильских спецназах. Писать кому-то лживую отмазку от армии – чего вдруг.

-Доктор Греева сказала, что с вами можно разговаривать совершенно откровенно. Она написала письмо для вас, как будто бы мой сын попал в последний теракт в Эммануэле. Написала про какие-то страхи. Да вы сами знаете, что писать…

-А на самом деле, он никуда не попадал?

-Конечно, нет.

-Какая наглость. Я ни разу в жизни не видел эту Грееву: у нас было много общих больных, и я был о ней самого хорошего мнения, как, похоже, и она обо мне. Но я никогда не давал ей никакого повода для таких дел. Даже сейчас, когда из-за Шарона моя безоговорочная идентификация с Цахалом значительно уменьшилась, такое поведение я считаю совершеннейшей подлостью. Вообще - наглость. Психиатра легко обмануть, можно сказать «обидеть». Но играть со мной в такую игру, точнее, втягивать меня в такую партию я никому не позволю. Чтобы я кропал преднамеренную ложь, позволяя какому-то недорослю слинять из страны? Ну, нет, - с нарастающим раздражением думал я.

-Так, когда же нам прийти? – крутая, штормовая, почему-то показавшаяся мне жёлтого цвета волна нетерпения безжалостно ударила по моей барабанной перепонке.

-Извините, но я никогда, ни там, ни здесь такими делами не занимался и не собираюсь. После сказанного, вам лучше ко мне не попадать, - мой голос звучал холодной угрозой выкованной в клинок стали.

-Хорошо, - голос женщины захрустел испепеляющей ненавистью, раньше бы она швырнула трубку на рычажки, а сейчас барабанным боем врезалось в мои барабанные перепонки её нажатие на кнопку прекращения разговора.

-Что-то доктор Греева совсем охуела, - с тяжёлым раздражением подумал я, понимая, что моё мнение о ней уже трудно исправить. Я вспомнил невропатолога Раису – толстую женщину лет 55, с которой лет за десять до того, мы часто пересекались на дежурствах в общей больнице «Шпринцак». Во время одного из дежурств невропатолог подошла ко мне в приёмном покое: «Я хочу с тобой поговорить», - довольно бесцеремонно потащила она мне за рукав рубашки в сторону одной из пустых комнат.

-Илья, - прикрыла Раиса дверь, - Я не люблю хитрить и кривить. Короче, моему зятю требуется заключение психиатра. Он влип в одну неприятную историю. Я тебе говорю всё открыто, потому что сама не люблю, когда мне темнят и делают из меня дурочку.

Я растерялся: «То есть, речь идёт…»

-Да, ты должен написать экспертизу, - нахраписто наступала на меня невропатолог.

-Я ничего и не кому не должен, - придя в себя и раздражаясь, подумал я и спросил, - О чём идёт речь?

-Он к тебе придёт, а ты ему дашь соответствующее заключение...

-Притом, что всё лажа…

-Ну, и что? Я играю с тобой в открытую. Ты будешь всё знать…

-И писать. Извините. Такими вещами я не занимался там и не собираюсь здесь.

Раиса побагровела от корней волос до самых выступающих из халата ключиц, развернулась и нервно выскочила. Следующие полгода она со мной не здоровалась, может, продолжала бы и дальше, да только я перестал дежурить. И вот новое предложение. «Как будто у меня на лице написано, что я готов оказывать любые услуги? Хотя Греева меня вообще никогда не видела. Какая всё-таки кругом поруха…»

Раздался телефонный звонок.

-С вами говорят из второго терапевтического отделения больницы «Шаарей Цедек». Психиатр до сих пор не пришёл – у нас есть пострадавший вчера в теракте, - раздражённо звучал чуть хрипловатый женский голос.

-Да, но ординатор-консультант должна была давно к вам приехать.

-Ничего не знаем, к нам никто не пришёл, хотя мы и вызывали.

-Хорошо, не вешайте трубку, я выясню у регистратора, - нажал я переводящую меня в регистратуру клавишу, - Ирина, а что доктор Кац сегодня не консультирует в «Шаарей Цедек»?

-Она давно ушла. У неё 6 вызовов после вчерашнего взрыва - ты ведь знаешь, что их всех перед выпиской должен проверить психиатр.

-Будем надеяться, что Кац просто забыла один из вызовов.

-Надейся, надейся, - Ирина всё больше и больше не переваривала Кац, у них непрерывно случались какие-то столкновения из-за больных, которых Кац не хотела принимать.

Я тоже испытал раздражение, значительно усиленное увиденной утром синей ленточкой на машине – будь у неё оранжевая, я воспринял бы это менее болезненно: «Ладно, выясним, что можно сделать, - перевёл я разговор на больницу, - Получилось недоразумение. Наш ординатор поехала к вам. Наверное, произошла какая-то путаница в передаче заявок…»

-Хорошо, если мы его пошлём к вам, вы его сегодня примите?

-Конечно, - обрадовался я, - Когда приедет, то пусть обратится к доктору Неру.

-Можно? – заглянула в дверь молодая женщина.

-Пожалуйста.

-Вы меня помните? Я – Жаклин, - села женщина, - Я была у вас примерно полгода назад.

-Да, да, - вспоминал я посетительницу.

-Всё связано с моим детством. У меня был очень жестокий отец. Он меня всё время бил. Но в 15 лет я взбунтовалась, сказала, что если он ещё раз поднимет на меня руку, то я ему отвечу. Тут ещё моя старшая сестра, которой тогда исполнилось 16 лет, начала встречаться с гоем - французским парнем, мы тогда жили в Марселе. Родители мои - примитивные люди из Туниса – верующие, они очень испугались, что мы выйдем за замуж за французов, и потому срочно отправили нас в Израиль. Мне уже скоро 35 лет, но я до сих пор испытываю страхи, и всё время чувствую тяжёлую горечь от пережитого в детстве. Я боюсь, что буду вести себя в отношении моих детей, как родители – в отношении меня. А вчера ещё этот взрыв. Мы живём недалеко от Каньона. Я что-то делала по дому и вдруг бум. Сначала я ничего не поняла. Но тут соседка стала барабанить в дверь и кричать: «Теракт! Теракт!» Вы знаете, у меня всё вернулось. Однажды лет в 12 отец пришёл домой с работы пьяный и начал приставать к маме. Я за неё вступилась. Он ударил меня изо всей силы по голове. Я уверена, что он не хотел так сильно, но пьяный, да злой, а тут ещё я заступилась за маму. Я потеряла сознание и вдруг вижу чёрное. Я стала кричать – это приближалась моя смерть, а я очень не хотела умирать. Я кричала и понимала, что никто меня не слышит. Никто меня не спасёт. Я испытала ощущение одиночества. Его нельзя передать словами. Это было настоящее одиночество. Мы никогда не бываем совершенно одиноки, даже на необитаемом острове возле нас ползают какие-то букашки, а тогда я пережила самое настоящее одинокое одиночество. Не знаю, как моё сердце выдержало, а не разорвалось. Разорвалось бы точно, но тут я увидела свет, и появилось ощущение, что тело поднимается. Я захотела коснуться света, но не смогла. Я потянулась к этому свету из-за всех сил и в этот момент очнулась в больнице. Потом я всё время хотела нарисовать эту черноту и выразить одиночество. Не знаю почему, но всё время вырисовывались какие-то водовороты, которые я рисовала цветными. Я вообще не хочу использовать чёрные краски. Я вам всё это рассказываю, потому что после взрыва, сегодня ночью сначала не могла заснуть, а потом вдруг провалилась и опять пережила всё это. Вы себе не можете представить, в каком состоянии я проснулась…

-Ну, что я могу предложить ей? Насколько люди заблуждаются в медицине, – подумал я.

-Весь день меня трясёт, я не позволяю детям выйти во двор.

-Вы пробовали сегодня рисовать?

-Нет, я боюсь, потому что сегодня возьму чёрную краску, а этого я совсем не хочу. Чёрная краска из меня не выйдет – я ей не дам из меня выползти, а другой я сегодня не могу.

-Вы полагаете, что вам необходимо что-то успокаивающее?

-Нет, я ведь вам уже говорила, что боюсь всяких лекарств и боюсь привыкнуть к ним, - молодая, полноватая шатенка чуть раскачивалась вперёд-назад, время от времени, поправляя свои слегка растрёпанные волосы.

-Хорошо…

-Несколько лет тому назад я сделала операцию по ушиванию желудка, так как весила 120 килограммов. Сейчас, как видите, осталась половина, но я до операции, чтобы успокоиться принимала несколько дней таблетки, а потом очень долго должна была бороться с собой, чтобы не продолжать. Пошлите меня лучше к психологу.

-Хорошо, я поставлю вас на очередь – во всех израильских диспансерах пациенты вынуждены долго ждать в очереди к психологу: врач не имеет права отказать пациенту, а психолог или социальный работник (в диспансерах и те и другие занимаются психотерапией) не колеблясь, закрывают списки своих пациентов.

-Но мне надо срочно.

-Я постараюсь. Поверьте мне, но это не в моей власти: я не могу приказать психологу. Вам придётся подождать.

-Хорошо, - Жаклин встала, - Я надеюсь, что вы найдёте мне хорошего психолога и как можно быстрее.

-Хорошие у нас все, так как плохих не держим, - улыбнулся я.

В дверь заглянул плотный, седой мужчина лет 45: «Доктор Нер? Я из «Шаарей Цедек».

-Заходите, - обрадовался я, что Жаклин вышла, а несколько записанных на приём человек не появились.

Мужчина откинулся на спинку стула и замер, прикрыв глаза.

Выждав минут пять, я попросил: «Дайте мне, пожалуйста, ваше удостоверение личности».

Он открыл глаза, как в замедленной съёмке полез в один карман джинсов, потом в другой, замер на несколько мгновений и достал документ из нагрудного кармана рубашки.

-Вакнин Шмуэль, - прочитал я.

Мужчина вздрогнул и посмотрел на меня с каким-то удивлением.

-Вас ранило?

-Нет. Я стоял на светофоре прямо напротив каньона, - говорил он с придыханием, всё время, изменяя скорость и громкость речи, - Метрах в десяти от места. Вдруг… я сначала подумал, что в меня кто-то врезался. Не понял только откуда. Хорошо у меня очень крепкая машина – «Вольво». Вы знаете, я прошёл три войны, я 30 лет прослужил в армии, но такого я не видел…

Как часто я слышу эту фразу от ветеранов израильской и советской армий, прошедших войны, а затем переживших теракты.

-Вы знаете, я на мгновение закрыл глаза, а потом открыл, и напрасно. Я увидел, как сверху падают куски человеческих тел. Телопад. Вы можете себе это представить? Я впервые в жизни увидел, как сверху падают куски человеческих тел. Я опустил глаза, и увидел на переходе обгоревшую женщину: все её кишки были наружу, а она пыталась встать. Я не понимаю, как она ещё жила эти мгновения, пока навсегда не затихла. Возле женщины с кишками наружу лежали две девочки. Я не могу понять, сколько им было лет. Наверное, лет по 15. У меня дочке 15 лет, - зрачки мужчины расширились, на лбу выступили капельки пота, - Одна девочка была без ног, из культей которых, как из открытого крана, хлестала кровь. Вторая девочка, рыженькая - осталась лишь с половиной головы. И везде разрушение и кровь. С тех пор запах крови преследует меня. Мне кажется, в тот момент я не понял, что происходит. Как будто бы я попал в какое-то совершенно нереальное место, никак не мог сообразить куда. До сих пор я полностью не вышел из этого состояния. Вторые сутки я живу, как в полусне. Тогда я решил выйти из машины, чтобы помочь – в армии меня научили первой помощи, но там ведь рядом отделение полиции, они были через несколько минут, и не позволили никому постороннему вмешиваться, тем более, почти сразу же подъехали и «красные маген Давиды» (скорые помощи). Сначала я ничего не почувствовал, кроме какого-то странного как бы тумана, физического ощущения чего-то иллюзорного. С тех пор меня всё время преследует чувство необычности, изменённости и странности. Я поехал домой и лёг спать, но часа через два проснулся, так как испытывал головокружение, тошноту, невыносимую боль в голове и во всём теле. Живу я один, так как пять лет тому назад развёлся с женой. Вести машину я побоялся, поэтому попросил живущего возле меня брата отвезти меня в приёмный покой «Шаарей Цедек». Врачи меня посмотрели, ничего не нашли, но всё-таки оставили в отделении. Вы знаете, в своей жизни я никогда не напивался, но сейчас у меня ощущение, как будто бы я не просто выпил, а отравился чем-то, сейчас пришёл в себя, но всё ещё не до конца…

От бессилия ли, от ненависти, от распирающего отчаяния, от всего вместе, но с какого-то времени в письмах, которые я посылаю в Национальное Страхование и прочие места, кто не попросит, включая, мэрию, я пишу о жертвах террора: «Пережил арабский теракт». Я жду, что какая-нибудь политкорректная еврейка – таковых 99% среди социальных работников – ничтожная, пресмыкающаяся перед арабами, чтобы они там не сотворили и скольких не угробили, поднимет вой по поводу моего «расизма». Пусть докажет, что это не так… Ребячество, но я решил, что продолжу так писать, чего бы мне это не стоило.

1 – сабра – так называют родившихся в Израиле
Возврат.

возврат к началу.