|
|
Листопад 1Назойливо, непрерывно и оглушающе урчала лавина машина, заполнивших один из крупнейших московских проспектов. Железная стая покорно замирала на красный свет, нетерпеливо продвигалась чуть-чуть на миг жёлтого и, как подхваченная резким порывом ветра, срывалась на зелёный, проносясь мимо непрерывной шеренги домов, чьё разнообразие стилей – визитная карточка минувших эпох. Напротив старинных, ХVIII века жёлтых домиков, из-за которых выглядывали деревья Нескучного сада, устойчиво и солидно сидели на земле несколько сероватых, приземисто-плотных построек 50-х годов. В 70-е и 80-е годы ХХ века в них располагалась 5 городская больница, или как её называли «пятая градская». Если на берегах-тротуарах неудержимой механической реки иной раз бывало трудно услышать не то что собеседника, но и самого себя, то метрах в 100, за могучими постройками основного корпуса больницы, на её дворе царили тишина и покой старого парка. Этот маленький, чудом уцелевший кусочек живой природы сохранился как вызов, теснящим его со всех сторон каменным порождениям рук человека. В одном из заросших крапивой заповедных закутков, в окружении мудрых вековых деревьев, напротив дырки в слегка покосившейся ограде стояло двухэтажное, приплюснутое, квадратное здание – третье терапевтическое отделение. Почерневшая крыша корпуса снисходительно посматривала на небольшой и узкий переулок, посещаемый считанными прохожими. На втором этаже отделения на одной из дверей висела табличка «Доцент». Она скрывала вытянутую комнату, все стены которой были увешаны учебными плакатами, а большую часть пространства занимал длинный прямоугольный стол; втиснуть стул между его краем и стенкой было трудновато, а уж сидеть, так только втянув животы. Здесь занимались субординаторы вечерники – студенты последнего курса мединститута. Проводила занятия старший преподаватель кафедры госпитальной терапии Людмила Степановна – невысокая брюнетка средних лет с пышным влекущим бюстом. Раздав студентам анализы крови и ленты ЭКГ, Людмила Степановна ушла в ординаторскую пить чай с заведующей отделением, да так увлеклась этим интересным занятием, что забыла о своих подопечных. Но следует сказать правду: студентов подобное состояние ничуть не расстраивало. -Чем больше её здесь нет, тем больше мне здесь нравится, - весело потянулся кучерявый, полноватый человек в очках лет 28 – Илья Вишневский. -Ты известный сачок, - бросила коротко, по-мальчишечьи подстриженная блондинка - разбитная Зинаида Бабочкина, хотела ещё что-то добавить, но её перебила высокая, широконосая, узкоглазая шатенка Ирина Щукина: «Друг мой, не пора ли нам пора». -Куда спешить в жару такую, - повела плечиками Зинаида. -Как знать, как знать, - потянулась, встала, проскользнув мягкими, кошачьим движениями щель между столом студентов и стенкой, достигла стола преподавателя, воровато улыбнулась и обернулась к высокому, длинноволосому и длинноусому Веригину Ирина, - Мишанька, сердце моё, постой, пожалуйста, на стрёме. Сразу же после ухода Людмилы Степановны, Веригин прикрыл глаза, откинулся на спинку стула, отчего чуть приподнялись его передние ножки, и стал слегка покачиваться на задних. Он всегда ловил любой удобный момент, чтобы принять это любимое им состояние. Никак не прореагировав на обращение, Михаил продолжил свои вибрации в такт далёким от происходящего вокруг размышлениям. Не дожидаясь ответа, которого не могло и быть, Щукина шустренько открыла дверцу тумбочки стола преподавателя, привычным движением залезла в один из ящиков, достала пачку американских сигарет “Marlboro”, скороговоркой выпалила: «Было 10 - стало 8. Никто и не заметит» и вернула всё в первоначальное состояние. -Не заметит, но добрые люди как всегда и везде всё сдадут, - привстал Вишневский. -Не заметят, но заложат, - пропела Зинаида Бабочкина. -Доцент Киркин подаст на тебя в суд, - осклабился кучерявый брюнет Чудин. -Тебя посадят, Ирочка, а ты не воруй, - выдала популярную в те годы фразу Бабочкина. -Пойдём, радость моя, отдохнем душой и телом, - взяла Щукина Зинаиду под белы руки, и, обнявшись, дамы продефилировали в укромный уголок под лестницей покурить и посплетничать. Из оставшихся на рабочих местах студентов, никто не смотрел ни на ЭКГ, ни на анализы, но каждый был занят своим делом. Всё в той же позицьи, лишь совсем закрыв глаза, увеличив амплитуду раскачивания стула, сумрачно-сосредоточенный Михаил Веригин полностью ушёл в себя. Сладко дремал, медитировал, мыслил? Со стороны эти состояния плохо различимы. Пойди, разгадай, что происходит за чужой черепной коробкой, когда в своей-то разобраться так трудно. Дополняя образ, он изредка поглаживал свои длинные, до плеч волосы и свисающие за край нижней челюсти казацкие усы. Когда-то Михаил носил и бороду, да такой длины, что, ехидно улыбаясь. Щукина спрашивала: «Мишанька, а когда ты спишь, борода у тебя под или над одеялом?» -Под матрасом, - без намёка на улыбку, отвечал Веригин. Но на четвёртом курсе жизнь в виде преподавателя кафедры общей хирургии нанесла удар по лучшей части его мужской красы: студента Веригина заставили показать миру чистый подбородок. «Я думал, такой идиотизм возможен только на военной кафедре. Я надеялся, что, так как мы вечерники и у нас её нет, то ко мне никто не пристанет. Так нет. Откуда только берётся такой идиотизм», - с отвращением поглаживал Михаил непривычно и неприятно голые подбородок и щёки. -Нет в жизни счастья, - ввернул, увидев изменённого почти до неузнаваемости сокурсника всегда идеально выбритый Вишневский, - Ты лучше послушай загадку: «Что такое ёлочка, а вокруг дубы?» Не знаешь? Так я вам пришлю заказным письмом и разгадку: «Новый год на военной кафедре». Радуйся жизни, друг мой, как скажет высокочтимая Зинаида Ивановна Бабочкина - хирурги тебе хоть усы оставили и волосы в неограниченном количестве «квантум сатис» (сколько потребуется, латынь). Летели годы, втиснутые в студенческие семестры. Другие хирургические кафедры продолжали требовать лишённых растительности лиц. Хотя на последнем курсе Веригин выбрал субординатуру по терапии, где спокойно относились ко всякому волосяному покрову, бороду он так и не отпустил. Сидящая напротив Веригина Галина Морохова вязала. Все пять предыдущих лет она прилагала непрерывные усилия стать Веригиной, за что получила на курсе прозвище «Мишин хвостик». Но с этого года, поняв всю тщетность своих поползновений, стала относиться к Веригину совершенно независимо и равнодушно. Иной раз даже казалось, что слишком уж подчеркнуто и наигранно безразлично. Но кто знает? Рядом с Мороховой сидела, как в воду опущенная, рыженькая, невзрачная в очках Вера Попова. Вся группа и большая часть курса уже знали, что прошедшим летом Вера ездила врачом стройотряда и так удачно повкалывала на одной из ударных строек коммунизма, что вернулась в Москву беременной. Старая как мир, заурядная история: когда добивался – обещал жениться, а сейчас, со слов Веры, которые Щукина разнесла всем и каждому, ни о чём и слышать не хочет, нагло отвечая: «Не будь дурой – не ложись под каждого». Потому Вера сдавала анализы и со дня на день должна была лечь на чистку в гинекологическое отделение, в котором училась лишь полгода тому назад. Согласно закону, который нарушался лишь за редким исключением, на вечерний медицинский факультет могли поступать только окончившие медицинские училища и отработавшие три года по распределению. Правда, на вторую часть этого правила, приёмные комиссии смотрели сквозь пальцы, пропуская в институт даже сразу же после окончания училищ. Но не всем так везло: многие до поступления в институт, успевали поработать и более трёх лет, иные из-за нескольких провалов на вступительных экзаменах. Поэтому к седьмому курсу большинство из этих великовозрастных студентов уже приблизились к своему четвёртому десятку жизни, а некоторые даже разменяли его. Видимо этим и объяснялось, что кроме Веры Поповой на потоке оказались ещё две вне брака забеременевшие студентки. Одна из них, в отличие от Веры, твёрдо решила стать матерью-одиночкой, и вот ей-то, точнее её будущему ребёнку, Галя Морохова и вязала крохотные пинетки. Вторая ещё колебалась, хотя всё больше и больше склонялась к тяжёлому кресту выращивания ребёнка в одиночку. Засунув руки в карманы своего необъятного халата, закрывая собой почти всю дверь, толстяк Андрей Некрасов занимал почетное место напротив преподавателя в торце стола – о том, чтобы влезть в щели между столом и стенкой не могло быть и речи. Он тихонько побеседовал о чём-то с новенькой студенткой пришедшей после академического отпуска – Галей Лебедевой, а затем приступил к просмотру свежих газет. -А вы знаете, что Киркин уходит с кафедры, - встал размяться высокий Чудин. -Не может быть, – оторвался Илья Вишневский от совсем не медицинской книжки, - У кого же Щукина будет воровать сигареты? -Ну, зачем же, сердце моё, говорить такие нехорошие и злые слова, - обвиваясь вокруг необъятного Некрасова, вовремя вплыла в учебную комнату Щукина, - Ведь не присутствующие и не знающие меня с лучшей стороны товарищи того и гляди, поверят твоим наглым наветам. -Бог с тобой, Ирочка, успокойся немедленно, ну, кто же нынче правде-то верит? Правда-то, как раз и смотрится самым неправдоподобным образом. Смешно право, друг мой, - попытался подделаться Вишневский под тон Щукиной, но покраснел, так как всё-таки не предполагал, что она услышит сказанное им. -Не смешно, а грустно, - вслед за подружкой вошла в комнату Бабочкина, - И стыдно должно быть некоторым несознательным элементам читать на занятиях постороннюю литературу. -А если это про любовь? – расплылся в неестественной улыбке Илья. -Тем более, тем более, друг наш. Уж лучше бы мух ловил, как Мишанька и то дело пользительнее, - уселась Щукина. -А куда уходит Киркин? - оторвался здоровяк Некрасов от газеты «Советский спорт», которую он регулярно прочитывал от корки до корки. -Завотделением в институт проктологии, - хрустнул Чудин всеми членами, - Там директором был еврей, который, как и все они, везде натаскал своих. Года полтора назад он откинул копыта, а новый директор еврейчиков просит вон: всё равно они уезжают в свой Изра'иль. Вот пусть себе и катятся по добру по здорову. -Антисемитизм не украшает советского человека, - стараясь придать своему голосу максимально возможное равнодушие, бросил Вишневский и подумал, - Интересно, есть в Чудине что-то семитское. Бабушка Ильи была еврейкой. Он, разумеется, очень стеснялся и из-за всех сил скрывал столь тёмное пятно в своей генеалогии, надеясь, что никто и никогда об этом не узнает. Когда бабушка приезжала к своей дочери – матери Ильи, то он переставал приглашать к себе домой всех приятелей, чтобы они, не дай Бог, не догадались. -А его уже ничего украсить не сможет, прости Господи, - хмыкнула Щукина. -Выключите магнитофоны, - оглянулась по сторонам Бабочкина, - Помните Немировского с кафедры акушерства? Так забудьте навсегда - он уже в Америке. -Ага, - аж взвизгнула, подпрыгнув от восторга толстозадая, выпукло-пучеглазая Света Голева, - Я его после первой же лекции, я его сразу же раскусила. Вычислила в одно мгновение. Помните? Помните? Сразу же сказала: «Этот уедет». -Успокойся, друг мой, чекисты помнят всё, - на полном серьёзе произнесла Щукина, подтачивая пилочкой ногти. -Не, лишь половину: то, что было не с ними, - не оторвал Вишневский глаз от книги. -Евреи все бегут. Это у них нация такая бегучая, - злобно отрезал, как огрызнулся Чудин. -Как же все? Ты-то ещё остался, друг мой. И Мишанька тоже ещё не купил билет до Монте-Карло через Жмеринку, - не переставала делать маникюр Щукина. -Ты-то откуда знаешь, про билет, конечно? – оторвался Вишневский от книги. -Наши люди везде и всё знают. -Петры всё знают, - так называла Бабочкина работников Мура – московского уголовного розыска, расположенного на Петровке. -Ещё видно будет, как он там пристроится. Хорошо бы подох с голоду, - всё так же резко и с сердцем продолжил Чудин. -За Немировского не волнуйся: нужна ему сто лет эта занюханная кафедра акушерства-гинекологии во главе с этой дурой и не помню как её звать-разорвать, а фамиле лопнуть, которая профессор кислых щей, а получила кафедру только за то, что ейный муж какая-то шишка в ЦК. Мужик с такой головой, как у Немировского и в Америке не пропадёт, разрази меня гром, - на одном дыхании выпалила Бабочкина. -Слушай, да, не политично рассуждаешь, ох, и не политично, особенно с точки зрения комсомольского активиста и члена партии, - постарался подделаться под грузинский акцент, что у него получалось очень плохо, Вишневский. -Плевать на их головы вместе с ними. Пусть все выматываются к чёртовой матери. Одна зараза и гадость от них, - раздраженно, как и всегда, когда упоминал о евреях, а о них он любил говорить больше всего и чаще всего, - выплескивал что-то накопившееся и наболевшее внутри Чудин, - Они нам столько накуролесили, что до скончания веков не расхлебаться. Как с ними разобраться-то? Как в анекдоте. В одном городе развилось чёрт знает сколько крыс. Уже и не знали, что с ними делать: травили, ловили, убивали и всё напрасно. Вдруг в один прекрасный день в город пришёл молодой человек и сделал дудочку. Потом он в неё заиграл, и все крысы к нему подбежали. Он пошёл, и все крысы побежали за ним. Он подошёл к морю, вошёл в него, крысы за ним. Он дудел и входил всё глубже и глубже, а крысы за ним. Так все и утонули. «Теперь сделай такую же дудочку для евреев», - стали умолять его жители городка… На некоторое время в комнате воцарилась тишина. Не исключено, что и напряжённая. «А, правда, - с каким-то нарастающим страхом подумал Вишневский, - Почему евреев так все ненавидят? Вдруг как в пословице: «Нет дыма без огня»? И он опять вспомнил свою бабушку, которую, не будь она еврейкой, очень любил бы и никогда не стеснялся бы. Наоборот, гордился, уже хотя бы тем, что она прошла всю войну, за что получила множество орденов и медалей. -А вы знаете, как зовут собаку Брежнева? – встрепенулся Некрасов. -Ох, бесстрашный ты наш и юморной, - проговорила Бабочкина. -Ну, и как же? – поинтересовалась Галина Лебедева. -Леонид Ильич, - засмеялся Некрасов. -Лучше я вам расскажу, - начал Вишневский, - Собрались двое, выпили, рассказали один другому политические анекдоты. Разошлись по домам. Один думает: «Сейчас идти в ГБ или завтра? А, ладно, уже поздно, успею завтра». Ночью его забрали. Получил он свои 10 лет. В лагере его спрашивают: «За что сидишь?» «За лень», отвечает. Правда, это анекдот тридцатых годов. -В квартире узнали, что одна из соседок стучит на всех, кто жалуется на советскую жизнь. И вроде бы кулон, который она носит – это микрофон, - вступила в игру Бабочкина, - Как-то утром одна из соседок подошла к ней на кухне, схватила кулон и прямо в него проговорила: «Мы всем довольны. Живём мы очень хорошо. Ничего нам не надо. У нас всё есть. Спасибо партии». В этот момент со словами: «Ну, что всё просекли?» – в конце концов, вернулась старший преподаватель, приступая к своим прямым обязанностям. -Конечно, - бодро выпалила Щукина, подтягивая к себе ленту ЭКГ, лежащую перед Веригиным. -Вот и прекрасно. Кто первый? Начинай ты, Ира, - как всегда обратилась к студентам, хоть и вечерникам и уже субординаторам, на «ты» и по имени Людмила Степановна. Потупив взоры, все скромно затихли. Разорвав явно затянувшееся молчание, скорчив простодушную мину, Щукина понесла дикую ахинею, затем умолкла и, состроив наивное выражение лица, жалобным голоском попросила, - Людмила Степановна, у меня есть вопрос. Можно? -Сейчас спрашиваю я, - строго отрезала преподаватель, - Вам скоро госэкзамен сдавать. Шутки давно кончились. Вы - взрослые люди. Я просто не понимаю, как вы этого ещё не просекли... -Не просекли, что мы взрослые люди? – пробормотал Вишневский. Людмила Степановна попыталась вовлечь студентов в учебный процесс, но, не получив вразумительных ответов, сначала рассердилась, потом дала огромное, физически, в принципе невыполнимое, при самом большом желании, задание назавтра и начала «обговаривать» новую тему. Не утруждая себя, старший преподаватель нудно пересказывала учебник, а студенты тихонько дремали с открытыми глазами.
Напускная веселость опала. Под журчание речей преподавателя, Вишневский погрузился в терзающие его всё последнее время мучительные размышления, которые прорывались в сознание при любой возможности: «Я думаю, думаю, думаю, непрерывно думаю. Но я ли думаю, или мне думается? Неужели последнее? Скорее всего. Большинство не ломает себе голову над этим. Во всяком случае, в моём возрасте, и совершенно правильно. Это размышления юноши «обдумывающего жизнь», а не мужчины под 30. Наверное, поток сознания рождается эмоциональным настроем. Но откуда берутся чувства? Куда исчезают? Как и мысли, даже если они и порождены, чувствами? Все идеалы, все правила, все предрассудки перемешались и перепутались в моей голове. Почему можно одно и почему нельзя другое, даже оставаясь в рамках, дозволенных уголовным кодексом? Я так хотел стать врачом. Ещё немного, ещё чуть-чуть и диплом в кармане. Но меня это что-то не радует.
Почему? Внутри что-то сгорело. Не осталось даже пепла – одна пустота. Всё выгорело. Я ни во что не верю. В груди не осталось ничего святого. Нет критериев отличия хорошего от нехорошего. Я стою над бездной, перед которой всё теряет всякий смысл .Всё пожирает огонь исчезновения. Я есмь лишь краткий миг и всё. «Есть только миг между прошлым и будущим, и именно он называется жизнь». Именно называется и ничего больше. Называется, то есть не существует, «как с белых яблонь дым». Чтобы я ни делал, о чём бы ни думал, во что бы ни верил – мерзость исчезновения разрешит всё и вся, но разве это решение? «Всё суета сует». Какое отношение эта фраза имеет к Богу? «Блажен, кто верует – ему, на самом деле, тепло на свете». Счастлив верующий в Бога, ибо таким путём он обретает смысл, оправдание бытия своего и критерии добра и зла. Что есть хорошо и что есть плохо… вредно для желудка. Мы прячемся от этих вопросов суетой работы и любовью. Если случается неприятность, если нарушается заведённый порядок вещей, то тогда-то и выплывают эти проклятые вопросы. И то не у всех. Счастливцы. Какой в них смысл. Всё равно, ничего не разрешается. Так, переливание из пустого в порожнее. Самоедство бессмысленное. Всё равно, счастлив верующий в перевоплощение душ. «И может быть, в начальника душа твоя вселится». А каково не верующим. Нет Бога, есть лишь я – одинокий, случайный, заброшенный во враждебный мне мир, изменяющийся не в лучшую сторону и скоро должный исчезнуть. Зачем я здесь и сейчас, а не там и потом? Для чего? Почему и для чего тяну я эту резину? Неужели только из страха исчезновения? -Илья? – окликнула Вишневского Людмила Степановна, - Я не уверена, что ты собран? Ты, что уже готов к госэкзамену? -Я весь внимание, я стараюсь. -Ну, смотри, ты уже взрослый человек и должен понимать всю ответственность, - проговорила преподаватель и продолжила «обговаривание» темы. -Я взрослый, - подумал Илья, - Хоть куда. Мысли вновь заплясали свой хоровод. Одна из них так овладела им, что он открыл тетрадку, и, прячась от посторонних взглядов, делая вид, что конспектирует что-то из сказанного преподавателем, написал очень мелким и малопонятным почерком: «Цепь событий, каждое из которых само по себе случайно и необязательно «здесь и сейчас», но, обратившись в «там и тогда» становится единственно способным вытащить новое «здесь и сейчас», совершенно невозможное иначе. Это цепь, которую мы думаем, что куём сами, но за неё нас тянут в «там и потом». Где и в чём есть смысл, если не в словах: «Веселись, человек, во все дни жизни твоей, ибо кто приведёт тебя посмотреть, что осталось после смерти твоей?» «Ты уймись, уймись тоска у меня в груди, это только присказка сказка впереди». Закрыв тетрадку. Илья подумал: «Так бы запоминалась мне медицина. Ладно, депрессия, так депрессия. Хорошо хоть не психоз. Пойду сдаваться психиатрам… Хорошо, что ещё не патологоанатомам». Старший преподаватель продолжала занудный «обговор». Время от времени Людмила Степановна задавала очередной вопрос, несколько мгновений ждала, хмыкала: «Вам экзамен сдавать. Как вы уж это сделаете, я пока себе не представляю. Ума не приложу», отвечала на него сама и дальше, абы считалось и время исчезало. Неожиданно дверь приоткрылась и в щели показалась голова полноватой, экспансивной брюнетки средних лет вместе с верхней частью большого дебелого тела: «Людмила Степановна, Козырев готовится к переезду в 5 корпус», - как всегда скороговоркой, не переводя дыхания, выпалила завотделением.
-Куда? Куда? – не понял Вишневский. -В морг, - объяснил Чудин. -Большое спасибо, Галина Ивановна. Это очень интересный больной: огромная печень, не очень ясный. Мы обязательно пойдём посмотреть, пока не поздно. -Спешите, а то не успеете, - закрыла дверь заведующая. Входя утром в отделение, Илья обратил внимание на медленно, еле-еле шкандыбающего по коридору седого, обросшего многодневной щетиной, худого, сутулящегося человека в больничном одеянии – коричневом, полинявшем халате, из-под которого торчали блекло-голубые рубашка и кальсоны, лишенные многих очень важных пуговиц. Его поддерживала под локоть пёстро раскрашенная женщина. -Ну, как ты себя чувствуешь, родной? – низким, проникновенным, тревожным голосом спросила женщина. -Плохо, - поморщился Козырев от боли. -Каково жене такого больного? – подумал Вишневский, обгоняя с трудом, еле-еле двигающуюся пару. возврат к началу. |