Встречи.
Главная страница

Дневник одной практики. Первая страница

-31-

24 июня. Вторник

Иногда, из-за отсутствия иной возможности, используется ненормативная лексика.

В 5 часов утра, заведённый под завязку будильник, отвёл свою механическую душу. Затем Цыганов так шумно сопел, брился над самым моим ухом, эксплуатируя единственную розетку нашей комнаты, злой рукой подвешенную над моей кроватью, с таким чавканьем пил молоко, что я смог задремать лишь минут через 15 после его отбытия. Таким образом, я даже проспал тренировку.

По утреннему неписаному закону последних дней завтрак отдали неведомым врагам: в нашей комнате валялось несколько замасленных, застывших блинов и на полу стояла грязная банка, начинающего киснуть молока. Не исключено, что поэтому Цыганов так чавкал. Я сделал попытку хоть чем-нибудь разжиться у нежных созданий, но, не открыв дверь, меня облаяли голосом Мусиной: “Нечего по утрам шляться. Ничего нет и в помине, даже овсяного печенья”.

-А где же оно? Известно всему белому свету, что в очень большом количестве, намного большем, чем квантум сатис, было куплено лишь позавчера.

-Крысан всё схавал, хавал квантум сатис, - ответила Комарова, а Мусина идиотски хихикнула и прихрюкнула: “Как говорят сербы и зачуток хорваты”.

-Нет, хавают всегда лишь, по определению, леге артис. И вообще, какое право вы имеете содержать в номере мужчину по имени крысан без прописки? - зло тявкнул я под дверью, уходя не солоно хлебавши.

На утренней конференции дежурный врач доложил о 21-летнем парне, который в пьяном состоянии забрался в продовольственный склад, украл ящик водки, а на обратном пути сорвался с крыши. Нашли его только утром после начала рабочего дня. Сейчас пострадавший лежит без сознания в хирургическом отделении с переломом грудного отдела позвоночника. Уже вызвали бригаду нейрохирургов из Тамбова.

Врачи ЦРБ обязаны контролировать врачебные и фельдшерско-акушерские пункты (ФАПы) своего района. На сегодня намечена проверка одного из лучших ФАПов в селе Новиково. Лебедева предложила взять на выезд студентов-терапевтов. После планёрки я забежал в отделение - нет ли ЧП – вернувшись, всё равно сделаю обход - и выскочил во двор ждать машину.

Из двух больничных «рафиков» один отвёз замглавного врача Голикова в Тамбов, второй сломался всерьёз и надолго. Так как Новиково находится всего в 7 километрах, то Иван Иванович попросил водителя поломанного Рафика отвезти на его личных жигулях сначала студентов, а потом врачей.

В дни выездов главврач всегда кончает планёрку обязательным наставлением: “Врачи обязаны выехать ровно в 10-00!” Подобного события никто не помнил: или машина ждёт врачей, или врачи ждут машину, иной раз никто никакого не ждёт, но вовремя не уезжают. Сегодня Иван Иванович напутствовал отъезжающих таким криком, будто бы боялся, что от предыдущих нравоучений они все оглохли: “Пора положить конец этой безалаберности, - почти истошно орал главврач, - Выезд есть выезд. Назначено на 10 часов, и чтобы в 10 часов и не минуты позже и никого не ждать, а то получается как по русско-украинской народной поговорке: “Манька здесь, Ваньки нет, Ванька здесь, Маньки нет”. С этого дня все Маньки и все Ваньки обязаны ровно в 10-00 сесть в машину и уехать. Теперь я буду проверять лично. С сегодняшнего дня так будет”.

Не знаю, кто играл роль Ванек, а кто Манек, но прогноз ясновидящего Иван Ивановича полностью оправдался - мы садились в машину в 10-30, в 10-31 отъехали бы, но выскочила секретарь главврача и закричала, что Иван Иванович очень срочно требует к себе Костровского. Не понимая в чём дело, я вылез из машины и пошёл к главврачу, вспоминая его мудрое предупреждение. Ивану Ивановичу потребовались анкетные данные Цыганова, Вобловой и мои для статьи в местной газете о студентах. Почему он выбрал нас, почему позвал меня, а не остающихся?

Пока главврач брал у меня интервью, прерываемое бесчисленными телефонными звонками, машина со студентками, выступающими в роли Манек ожидала студента, обязанного сыграть роль Ваньки, окончательно и бесповоротно подтверждая мудрость главного врача. Через 30 минут я всё же вырвался, побежал к машине, но ситуация резко изменилась: за время моего отсутствия подошли врачи и, по обыкновению сумрачно-кисло-недовольная педиатр Голикова решила, что сначала поедут врачи, а потом уже студенты: “Врачи едут работать, а студенты - болтаться”. Девушки вылезли и, сглотнув пыль, мы остались ждать второй рейс. Минут через 45 машина вернулась, но и на этот раз для меня места не нашлось - в последний момент подошёл хирург Конев, который внезапно вспомнил о срочных делах в Новиково.

Понуро побрёл я в терапевтическое отделение, пропитанное парами антибиотиков, кислых щей, долго не мытых, потеющих от жары и скученности человеческих тел и чего-то ещё, плохо определяемого, но очень противного и вызывающего головную боль и тошноту. Больные лежали мокрые, вялые, сонливые, лениво отгоняли мух, терпеливо ожидая обхода врача и обеда, неизвестно чего сильнее.

Часам к 11, завершив все дела, традиционно подгоняемый голодом, я побежал в гостиницу и поставил варить картошку в мундирах. Затем устроил в 9 комнате обыск с большим пристрастием и обнаружил овсяное печенье, схаванное, по версии Комаровой и Мусиной, крысаном. Чтобы никто не смог обвинить Лизавету Михайловну и Людмилу Ибрагимовну во лжи, я просто был вынужден сделать их утверждение абсолютной истиной.

Красавицы приехали с ФАПа около 4 часов. Не заходя к себе, Воблова без стука распахнула нашу дверь. Картинно упёрла руки в бока, выпятила живот, подпёрла позвоночником косяк и, не обращая ни малейшего внимания на распластанные по кроватям тела Скороходова и моё, полностью проигнорировав мутную дрёму в моих полузакрытых глазах, тут же шумно и красочно начала расписывать все прекрасные мельчайшие детали осмотренного ФАПа, постоянно прерывая повествование и восторги, произносимой с очень весёлым выражением лица, но глубоким вздохом как бы огорчения, фразой: “Ах, как жалко, как жаль, что ты не поехал. Мария Ивановна тоже очень жалела. Как жалко”.

Сквозь разрушаемое безжалостной рукой сонное блаженство во мне росло раздражение. Чем восторженнее Воблова выговаривала слова, тем сильнее я чувствовал неприязнь. Мне вспомнилось утро: нелепый вызов Иван Ивановича, наглость Голиковой, бесцеремонная посадка Конева на моё место, утешение Мусиной: “Андрей, не обижайся, не расстраивайся”. Вместо нормального ответа типа: “Лишь бы тебе было хорошо, мне утешенья нет. Иду в терапию громко рыдать и рвать волосы. Может быть кто-то из больных утешит”, я с кислой всё выдающей рожей сфальшивил: “Ничего, ничего, я не расстроен”. А Воблова как глухарь на току, ничего не замечала, или не хотела замечать, продолжая яркими красками, с хвалебным вдохновением живописать прелести места, куда меня так бесцеремонно не пустили: “ФАП - это идеальное место, очень симпатичный домик среди деревьев, кругом лес, рядом пруд, отличная столовая. Покормили нас леге артис, квантум сатис - почти как в ресторане “Пекин”. В общем, замечательно провели время. Есть что вспомнить. Ах, как жаль, ну, как жаль, что ты не поехал, ну, на самом деле, жалко,” - в сотый раз глубоко посочувствовала сердобольная девушка Рая.

-Жалко у пчёлки. Если бы знал, что это такое замечательное место, то поехал бы на крыше или, побежал бы бобиком, - раздражённо прервал я поток объяснений в любви фельдшерско-акушерскому пункту, но Воблова, ничтоже сумняшеся, продолжала захлёбываться от упоения и одновременно грустить по поводу моего отсутствия: “Ну, жаль, как жаль”. Мимо нашего номера прошла обитательница люкса, с интересом заглянув внутрь через спину, заменяющей в данный момент дверь Вобловой. “Ну, и рожа, что Цыганов в ней нашёл? - подумал я и наигранно сладко зевнул, вовсю ширь, распахнув свою пасть, - Ты как будто бы утешаешь меня?”

-Очень надо, - взвизгнула и неожиданно взорвалась Воблова. Мгновенно изменилось выражение лица: уцепившись за буквы последнего предложения, исчезло сладкое умиление, явив миру жгучее, не излитое раздражение. “Я больше к вам никогда не приду!” - вылетая пулей, рявкнула она хищным тоном. Скороходов приоткрыл глаза, приподнял голову, пошевелил усами, буркнул: “Ишь ты. Входят без стука, шумят, уходят, не закрывая двери. Хамки”, - и сладко зевнув, опять смежил больные, уставшие, страдальческие вежды.

Кажется - это бесповоротный конец наших отношений. Можно ли назвать последний диалог ссорой? Вряд ли, просто была поставлена точка над вчерашним “i”. Всё. Я почувствовал полнейшее спокойствие освобождения. Только сейчас я осознал, что разговаривал с Раисой не только, не встав или не присев, но, даже не приподнявшись, даже не пошевельнувшись. Очевидно, что именно это больше всего вывело её из себя? «Ну, и хорошо… пусть себе, может быть это спасение. От чего только?» Неожиданно я почувствовал грызущую грудь тревогу.

Прервав мои размышления и переживания, дверь распахнулась и вкатился пыхтя и отдуваясь Цыганов собственной персоной. ещё один красочный рассказ: “На 31 поезд (16 комната едет на нем) билетов я уже не достал. Дельце оказалось не таким простым, как я думал поначалу, ну, да ничего, где наша не пропадала. После целого ряда, на самом деле, на удивление хитроумных многоходовок я, разумеется, смог выбить билеты на дополнительный поезд. Не беда, что он прибывает в Москву около 4 часов утра, до начала занятий ещё отоспимся. Кстати, билеты мне выдали уже в Староюрьево после звонка сюда из Мичуринска. Как видите, пришлось попотеть, - смахнул он со лба обильный пот, - Между прочим, поезд называют “клубничным”: в основном он подвозит продавцов ягод для столичных рынков. Может и нам, что перепадёт”.

Только из-за обволакивающей лени я еле-еле удержал внутри напоминание о его замечательном предложении: “Ехать в Мичуринск на “ура”.

Купаясь в красных лучах уставшего за день солнца, в гордом одиночестве, я проводил время на “козьем пляже”. По тропинке торжественно продефилировал господин Цыганов под ручку с дамой из люкса. Теперь-то я разглядел её окончательно - каков номер такова и обитательница. Сказать, что скверненькая - ничего не сказать. Абсолютно плоская, совсем доска, очень волосатая, совсем мохнатая, везде кроме скальпа, криволапая, перекошенная. Вот уж, впрямь, истосковался Пётр Михайлович по женской ласке.

Устав от суеты, часов в 9 вечера, Цыганов расслаблялся на кровати, повернув нос к стенке, прикрыв голову полотенцем. Вошла Фирсова: “Где Пётр?”

-Он занят, - чрезвычайно серьёзно, без малейшего намёка на улыбку указал Скороходов головой и глазами на разморённую тушу, ни малейшим образом не прореагировавшую на произведённый гостьей шум.

-А как дневники? - ещё раз попыталась Фирсова обратить на себя внимание.

-Пишем, - отложил Скороходов сборник научно-фантастических рассказов. Цыганов лежал мёртво - душа отсутствовала. Даже и на этот раз не пошевелил пальцем. Постояв ещё несколько мгновений в полной тишине среди трёх покоящихся мужских организмов, Фирсова молча вышла, а я задёргался от с трудом задавленного смеха: грузное, расслабленное развалившееся тело на кровати, голова прикрытая полотенцем и слова: “Он занят” - это воистину уместно…

Видимо испугавшись моего хохота, муха забилась о стекло, пытаясь вырваться на свободу.

-Достойная месть, - продолжал ржать я.

-Ты неправ, - неожиданно привстал Павел, - 16 комната, чего греха таить, поступила нехорошо, но зачем с ними ссориться? Неужели ты ещё не понял главного в жизни? Всё равно никого не исправишь, и не следует даже пытаться. Я их знаю больше чем ты. По отдельности они даже ничего, но собравшись вместе, на самом деле, чистый живой гадючник…

-В единственно правильной марксистко-ленинской философии - это называется: переход коликчества в какчество…

-Ну, это вы специалисты, - кивнул Скороходов в сторону Петра, - Кроме того, они, по-настоящему были рассержены. Короче, сделали они не подлость, а лишь слегка насолили нам.

-Я солёного не люблю.

-Это - твоя проблема.

Таким образом, после всех передряг получилось, что один только я не разговариваю с “16 комнатой”. Даже Мусина и Спешкина, из-за которых, в основном, и разгорелся сыр-бор - им-то и отказались купить билеты, всё забыли, а я - злопамятный, я всё помню. Зачем мне это надо? “Бойкот прекращу, если будет потребность в общении с ними”, - решил я.

Из-за жары, из-за получки или просто от хорошего настроения, но сегодня гудит почти всё Староюрьево. Пьют на речке, в посадках, во дворах. Пьяные шатаются по всему посёлку. Кто-то уже лежит рядом со скамеечкой напротив входа в гостиницу; интересно, свалился бедолага или не хватило сил доползти? Пьяные Володя и Виктор пришли в гости к нашим дамам. Язык Виктора заплетался на каждом слове: “Конфликт… мой разрешён… бескровно и благополучно… Этот пидар осознал свою вину, ублюдок, но самое главное почувствовал… нашу… силу, - хлопнул он Володю по могучей спине, - Наш бывший враг… зарабатывает, сволочь, прощение: каждый день накачивает меня и Володю и… результат, блядь, на лицо”, - икнул и идиотски прихихикнул спортвожак местного значения.

Виктор скромно присел на кровати Мусиной. Володя положил локти на стол, упёр спину об его край и вызывающе нагло закачался на передних ножках стула, перекинув через его спинку ноги в огромных, безобразно грязных ботинках, которые развязно колыхались в такт ревущего магнитофона, роняя куски грязи вперемешку с каплями чёрной жижи, чем отмечали на полу памятный факт присутствия дорогого гостя.

Моё внимание привлекла Мусина: её полностью перековали, точнее она целиком попала под влияние подруг, став их жалкой тенью. Люда старается вести себя точь в точь как выбранные ею эталоны: начала курить, никогда не пропустит рюмки, старается говорить специфическими словечками и жаргонными выражениями. Но как обычно, если оригинал способен вызвать интерес, то копия, тем более не самого лучшего качества, порождает лишь чувство неловкости и какой-то жалости.

Прервав мои размышления, ко мне подсел Виктор: “Я собираюсь жениться”, - неожиданно выпалил он, наливая мне и себе по полному стакану вина.

-Поздравляю.

Мы чокнулись.

-Спасибо. У нас жену… человеком не считают - это вещь… имущество, так сказать, мужчины, но я так не хочу… Она должна меня почитать, но женщина, всё-таки тоже… человек… в некотором смысле…

-Похоже, что так, - пробормотал я.

Около 11 часов вечера Комарова, Воблова и Мусина удалились в сопровождении местной золотой молодёжи в неизвестном мне направлении.

Цыганов, торопивший нас с окончанием дневников к прошедшей пятнице, не имеет на сегодняшний день ни строчки. Поэтому он сел творить на всю ночь. Бивший прямо в глаза свет, разбудил меня в третьем часу ночи. “Прикрой лучину”, - буркнул я, разворачиваясь к стенке.

возврат к началу.